Долго, счастливо

- Я... просто не могу избавиться от мыслей о детстве. Знаю, для тебя я ребенок, и я сам люблю быть им для тебя, но это ведь еще и потому, что в детстве у меня не получалось им быть. Ты... да никто, в сущности, не знает, как я жил там. Я и сам не знаю, как не сломался там, на Прайвет Драйв, в доме номер четыре, - я устраиваюсь удобнее и кладу голову тебе на грудь. Слушаю два - нет, три - удара сердца и продолжаю. - В сущности, о самом раннем детстве у меня не очень плохие воспоминания. Тетя Петуния тогда еще думала, наверное, что из меня может вырасти нормальный мальчик. Прилизанный, хорошо учащийся, подобострастно склоняющийся перед деловыми партнерами дяди Вернона. Поэтому она и растила меня лет до шести почти

как Дадлика. Нет, меня не обнимали, не целовали, да и разговаривали редко, но кормили и поили, когда я хотел. И чулан тогда был без пауков - хотя, наверное, это было плохо. Потом они составляли мне неплохую компанию, - я усмехаюсь и думаю о том, что, если бы вы с мамой не поссорились, то ты мог бы забрать меня после ее смерти к себе. И тогда... нет, не нужно об этом думать. - А когда мы с Дадли пошли в школу, все вдруг так резко изменилось... я что-то там натворил плохого в первый же день, испугавшись - ну, то есть, магическое. И вот тогда я узнал, что такое их равнодушие на самом деле. Меня как будто перечеркнули. Раньше был Гарри, а стал живой большой крест, который может перемещаться по дому только с тряпкой в руках, а когда Дадли и дяди Вернона нет дома - готовить под присмотром тети Петунии. Это там, у нее на кухне, я печенья научился выкладывать по линеечке. Понимаю, звучит очень глупо и по-детски, но там было очень одиноко и грустно. Всегда. А потом, когда в Хогвартсе история начала повторяться, и все от меня отдалились, вдруг появилась эта соломинка в виде отношений с тобой - таких болезненных, обостренных, оголенных, как провода... я ухватился, и в итоге это поменяло мою жизнь так сильно, что безумно боюсь попасть обратно[/u].

Я смотрю на тебя очень обнадеженно, а потом опять прячу взгляд, и утыкаюсь лицом тебе в грудь, чтобы только не видеть твоей реакции. Ведь я... хочу узнать, но боюсь.

Некоторое время я молчу, обдумывая то, что ты рассказал. В чем-то мне знакомо твое детство - я сам рос не в идеальной семье. Но все-таки у меня всегда была мама. Именно мама, не мать, как можно было бы предположить из моего вида:

- Попасть в детство невозможно ни для кого, и ты не исключение, - я понимаю, что говорю совершенно не о том, что ты хочешь услышать, но ты ведь уже научился понимать то, что я обычно прячу за словами. Тем более, когда я прячу за ними что-то важное.

Я целую тебя куда-то в плечо или ключицу и слегка потираюсь щекой о гладкую кожу, а потом тихо спрашиваю:

- Но ведь рядом с тобой я могу не думать о том детстве, которое у меня было? - и за моей неуклюжей фразой кроется больше, чем я могу сказать на самом деле, но сейчас мне намного более важно услышать твое «да», твое согласие с чем бы то ни было, и просто прижаться к тебе еще крепче, чтобы только не заплакать от дурацких, совершенно идиотских мыслей, заполонивших голову и никак не желающих оттуда выметаться.

- Рядом со мной тебе не нужно о нем думать. Ты уже не ребенок и ты это знаешь, - я ерошу твои волосы и прижимаю к себе, приобнимая за плечи.

И твои слова значат для меня больше, чем все, что я когда-либо слышал от взрослого. Нет, правда, это слишком, и я все-таки сглатываю вставший у горла комок. Шмыгаю носом и обнимаю тебя за шею, прикасаюсь губами к твоему подбородку, прикрываю глаза и думаю о том, что счастье - это не только «долго и счастливо», но еще и предварительно вымученное и выстраданное, что счастье чаще всего нужно заслужить, а я обошелся еще малой кровью по сравнению с тобой. И я буду держаться за этот невозможный шанс, всегда-всегда, обещаю.

- Поспи немного, - я натягиваю на нас одеяло, отчасти из-за того, что сам чувствую себя уставшим - день получился еще более насыщенным, чем можно было предположить. - Засыпай и ни о чем не думай.