Долгое дело

– Эту "исповедь", Аделаида Сергеевна, я бы пустил в печать под названием "Откровение эгоиста".

– И все, что вы поняли?

– А там еще что-то есть?

– Вы ничего не поняли.

– Понял главное: преступницей вас сделал ваш эгоизм.

– Остроумно.

– Я понял, что эгоизм может быть причиной преступления.

– А вы допрашивали Сидоркину?

Она села прямее, нацеливая, как бывало, на него свой торпедный нос. Рябинин обрадовался, потому что говорить с отрешенным от жизни человеком было неудобно.

– Знаю, вы добавили ей денег на покупку тахты. Но после ее слов, что если вы не сможете, то никто не сможет. А это опять-таки эгоизм.

– Я не эгоистка, а индивидуалистка.

– Вы эксплуатировали доверчивость людей, вы лишали их веры в человека. Это индивидуализм?

К чему он заспорил? Уж не думает ли ее перевоспитать?.. Допрос начат с единственной целью – выведать соучастника. Рябинин надеялся, что, размягченная неожиданным предательством ассистентки, задержанием, обыском и очными ставками, она признается легко. Молчать ей вроде бы смысла не было. Нет, был: без соучастника суд мог вернуть дело на доследование, а тянуть время в своих интересах Калязина умела.

Убеждая раскаяться, Рябинин обычно искал чувствительное место, которое у каждого свое. Обращался к совести, если она была еще не потеряна, а вся совесть никогда не терялась. Задевал семейные узы, может быть самые отзывчивые. Касался любви женщины и мужчины. Трогал чувства к родителям, к своему прошлому, к работе... А тут к чему взывать?

– А ведь вы давали врачебную клятву...

– Врачебный долг я исполняла.

– А жалость к людям?

– О жалости к людям клятва не упоминает.

Рябинин ее прочел – клятва врачей и верно не упоминала ни о жалости, ни о сердоболии, ни о сострадании.

Что-то ему сегодня мешало. Рябинин не раз ловил себя на том, что не может смотреть ей в глаза, словно не он допрашивал, а допрашивали его. Что-то... Это же злость, которая лезет, как весенняя крапива.

– Что вам надо, то вы и видите, – вроде бы стала возвращаться Калязина к своему облику.

– Я что-нибудь не увидел?

– Вы прочли раскаяние удрученной души и не поняли ее.

– А там все написано про эту удрученную душу?

– Это не дневниковая исповедь, дорогой товарищ.

– Нет, не все, дорогая товарка, – выпалил Рябинин, распахивая толстую папку. – Полистаем-ка вашу жизнь...

Калязина смотрела на бумаги и ждала – она знала свою жизнь.

– В школе давали подружкам читать детективы, и только те увлекались, как вы сообщали имя преступника.

– Господи, в детство залез...

– Ваш классный руководитель не терпел, одну песню. Вы заказали ее в концерте по заявкам как якобы любимую.

– Когда это было-то...

– Перед поступлением в институт, на юге, вы раздевались на пляже догола, и, пока мужчины на вас смотрели, ваш дружок чистил их карманы. Об этом даже газета писала. Кстати, тогда вы избежали суда как несовершеннолетняя.

– Миновал срок давности.

– Студенткой на вскрытии вы украли с трупа золотую коронку, за что вас чуть не исключили.

– По молодости.

– Вы отказались сдавать экзамен, потому что умер ваш отец. Когда студенты пришли с соболезнованием, дверь им открыл отец.

– Студенческие шалости.

– Мать вы отдали в дом престарелых, хотя имели и деньги, и все условия...

– А это по закону, – перебила она.

– Вы много лет жили одной семьей с гражданином Сивограковым, начальником снабжения, а когда его разбил паралич, то ушли буквально на второй день.

– Это мое дело.

– В прошлом месяце в магазине самообслуживания вы тихонько опустили в сумку соседке по лестничной площадке бутылку коньяка, за что та была задержана как воровка, – с возрастающим злорадством сообщал Рябинин.

– Может быть, хватит?! – не выдержала Калязина.

– Хватит, – согласился он, скорее остановленный своим злорадством, чем ее окриком.

Злорадство – как прущая крапива. Он хотел задержаться на нем, чтобы решить: откуда оно, нужно ли и зачем? Но злорадство, придавая голосу каркающий тембр, уже бросило в лицо Калязиной:

– В этих бумагах описана такая грязная жизнь, что их противно брать в руки.

Он увидел страшное лицо – волевое, надменное, привыкшее повелевать, которое сейчас хотело унизиться. С него и властность не ушла, и лесть уже появилась.

– Сергей Георгиевич, не подшивайте их к делу...

– Уж не просите ли вы у меня помощи? – спросил Рябинин злорадно, все злорадно. – Пусть вам помогает карр-камень.

Она вновь опала, словно этим карр-камнем он проткнул ее и выпустил все силы.

– Неужели в вашей жизни не было зигзагов? – вяло спросила Калязина, потеряв к нему интерес.

– Зигзаги были, но не аморальные.

– Мне хоть есть что вспомнить, а вы чадите...

– Неужели?

– Я вам расскажу притчу...

У нее еще были силы – на притчу.

– Умер один гражданин и попал на тот свет. Стали думать, куда его – в рай или в ад. Решили проверить... Пустили в одну комнату с драгоценностями не берет. Пустили в комнату с яствами и винами – не пьет. Пустили в комнату с красавицами – не трогает. Доложили богу. Всевышний и говорит: "Отправьте его в ад, – в раю дураки не нужны".

– Аделаида Сергеевна, чего же вы не в рай попадаете, а в заключение?

– Потому что вы не бог.