Долгое дело

– Понятно, – вздохнул Гостинщиков. – А ведь библия-то права, пообещав конец света и геенну огненную.

– Что, уже скоро?

– Конечно. Человек умирает – для него конец света. И его везут в геенну огненную, то бишь в крематорий.

Марат Геннадиевич разглядывал посетителя даже с интересом, догадываясь, что вопрос о боге лишь присказка.

– Вероятно, идеальное вы не признаете?

– Рэм Федорович, я материалист.

– Мне вот непонятно, почему сначала появились идеалистические концепции, а потом материалистические. Ведь материальный мир у каждого под носом.

– Идеалисты льстили человечеству, материалисты сказали ему правду, объяснил Храмин, поняв, что перед ним один из тех спорщиков, которые ищут единомышленников по всему институту.

– Ну, а в сны вы верите? – добродушно спросил Гостинщиков.

– Разумеется, нет.

– Э, они хоть вам снятся?

– Разумеется, да.

Храмин склонил голову, и в этом напряженном поклоне были одновременно и терпеливость и нетерпение. Черный, почти суровый костюм, оттенял розоватое лицо, которое без полевых сезонов побелело.

– Сегодня я спал пунктирно и завтракал неотчетливо. И знаете почему?

Храмин опять напряженно кивнул.

– Видел вас во сне, – почти радостно сообщил Гостинщиков.

– Мне очень приятно.

Марат Геннадиевич слышал, что Гостинщиков чудак, но почему-то в его теперешнюю радость не верил. Возможно, из-за ощерившейся бородки, похожей на проволочный ершик.

– Будто бы идет предварительная защита вашей докторской. Стоите вы будто бы у геологической карты. И будто бы появляется какой-то мужик и бабахает вас из пистолета по морде. А?

– Что "а"?

– Мужик-то был в очках. А?

– Рэм Федорович, я знаю, что вы человек со странностями...

– А фамилия-то у мужика якобы Рябинин. А?

Храмин попробовал сделать свой нетерпеливый поклон, но словно лбом напоролся на железную бородку Гостинщикова. Замерев на секунду в этом полупоклоне, он стремительно встал и сильно прошелся по кабинету. К шкафу, который легонько пнул носком черного лакированного ботинка.

– Чего же не пришел сам Рябинин? – усмехнулся Марат Геннадиевич. – Мы с ним знакомы.

– На вас посмотреть?

– Поговорить без посредников.

– Ему и половины не выразить того, что в нем есть. А вам удается выражать даже то, чего в вас и нет.

– Что вы этим хотите сказать?

– Хочу сказать, что дурак всегда сильнее умного. Дурак прямо-таки впитывает поддержку себе подобных. А умного поддерживает кто? Лишь книги. А они на полках.

– Вы осмеливаетесь называть меня дураком?

– Ну что вы... Я только умному говорю, что он дурак.

Но Храмин думал уже не о дураках. Он ходил по кабинету. Складывалось положение, в которых бывать он не любил и давненько не бывал. А когда и бывал, то имел другую должность и другой возраст.

– Вас Рябинин подослал?

– Он даже не знает, что я обо всем догадался.

– А у него действительно есть пистолет?

– Вот такого калибра. – Рэм Федорович развел руки.

– Неужели вы, думаете, что я испугаюсь? – вдруг покрепчал Храмин, сообразив, что этим разговором о дураках и калибрах он утратил свои позиции и как-то упустил момент отшить наглого ходатая.

– Не думаю. – Гостинщиков прищурил узкие глаза, хотя прищуривать их было уже и некуда. – Пистолета вы не испугаетесь. Знаете, что Рябинин его не применит. Но я-то знаю, чего вы боитесь, – огласки. И я даю честное слово... Если вы не оставите Лиду в покое, то мои заявления лягут на все ответственные столы.

– Мне нужно работать, – буркнул Храмин, взглядом выдавливая посетителя из кабинета.

Гостинщиков встал – его условия были приняты, в чем он не сомневался. В кабинете остался сидеть солидный мужчина в черном костюме, с которым стоило бы поговорить, ну, хотя бы о той же любви. Но мужчина сидел за чертой спеси и солидности, куда Гостинщиков не ходил.

– Не скажете, который час? – поинтересовался на прощание Рэм Федорович, так и не поняв, что вложил Рябинин в этот вопрос.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Любить – значит быть счастливым... Кто это выдумал?

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Мне не хотелось иметь специальность, о чем так пеклись мои родители. Все специалисты похожи на свою профессию и только о ней думают. Покажи мне человека, а я скажу, кем он работает. На лице написано. У такого типа весь мир кончается его работой. Ему кажется, что все человечество занимается тем же, чем он. Продавщицы считают, что все люди продают и обвешивают. Парикмахерам кажется, что весь мир только стрижется да бреется. Официанты полагают, что все пьют и закусывают. Повара думают, что человек ест с утра до вечера. Ну а уж если этим занимается все человечество, то здесь надо и тебе не отставать. Я не хотела стать жуликоватой продавщицей, ни парикмахершей, ни толстой поварихой, поэтому не хотела иметь специальность.