Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Днями еще с одним священником виделся Петр, с митрополитом Коломенским: принес тот с собой икону древнего письма – мол, праведная та икона, не то что изделия нового иконописца Ушакова, и говорит: «Помолись на нее, государь, за невинных подданных своих помолись». Петр накричал на него: «Думаешь, я Бога и Пресвятую Марию не почитаю? Может, я более твоего их почитаю. Только не тебе отвечать за царское дело, а мне исполнять законы, для того посажен на трон и несу свой крест».

Все горазды учить царя, всех должен он слушать, а они? – в церквах половина батюшек грамоты не знают, книгу держат вверх ногами, об еде да питье больше думают, чем о пастве своей, вот такие и собираются вкруг старшего царевича, невежи, тетехи, старики да старухи, кликуши да юродивые…

Близился назначенный час, когда должны явиться министры и сенаторы, генералы и царедворцы, которым подписывать нынче приговор. С ними, по примеру Европы, будет держать царь совет, на свою совесть все не возьмет; знает, что одни с охотой подпишут, другие с сомнением, а кое-кто с полным нежеланием, а то и со злобой. Петр встал из-за стола и вышел в другую комнату – там, за дверьми была занавеска, из-за которой он, мерцая черными глазами, иной раз наблюдал своих приближенных. Так сделал и на этот раз.

Вот непринужденно, легко ступил на порог Ягужинский, незнатный, но умный поляк, первый кавалер на ассамблеях, прокурор, умеющий пошутить и шутками умевший изменить настроение государя. Как-то Меншикову, замешанному в казнокрадстве, Петр пригрозил низвести «в прежнее состояние», тот не растерялся: надел фартук, явился с коробом пирогов, вот, мол, я в прежнем состоянии – и Петр простил его.

Склонив голову под притолокой, вошел Головкин, «коломенская верста», сел, достав неизменные четки – успокаивает нервическую свою натуру, – скуповат, даже жаден, однако знает царскую службу… Федор Матвеевич Апраксин без парика, подстрижен «под скобку», по-купечески, старый сподвижник, когда-то лихой молодец, а теперь – льстец, милостивец… Петр Андреевич Толстой – умная голова, верная рука, извлек-таки царевича из иноземных стран… Долгорукий – честен, прям, но горяч, как все его семейство… Шафиров Петр Павлович – вице-канцлер, хитер, умен, любезен, только ростом маловат да растолстел в последнее время, – этот непременно поддержит царя. Но и у него есть грех: для родни своей теплые места припасает… А вот, тоже склонясь у притолоки, еле передвигая ноги, выплывает Борис Петрович, фельдмаршал, граф себе на уме… Гордец! – в последние недели не показывается, осуждает и бегает от Петра, яко Нарцисс от Эха… Знатен! Единственный мальтийский кавалер, здравый разум имеет, золотой середины держится. Однако в политике золотой середины не бывает…

Наконец все собрались. Петр покинул свое укрытие и, быстрым шагом подойдя к столу, заговорил короткими, рублеными фразами:

– Ведомо вам, господа министры, что признались: Иван Афанасьев, Никифор Вяземский, Александр Кикин, Глебов Степан, отец Досифей – в своих крамолах. Ведомо вам, что задумали супротив царской власти… Ежели не вырвем злодейский корень – все дела наши прахом пойдут…

Заговорили все разом, но Петр приподнял руку, напоминая, что по указу его за первый крик в сенате десять рублей штрафу, за второй – тысячу. Стало тише, говорили поочередно, и разговор шел долгий. Апраксин защищал царицу Евдокию, Ягужинский не соглашался, Толстой винил во всем Кикина, Шереметев, ссылаясь на болезнь Кикина (его разбил паралич), предполагал смягчить наказание…

Разговор распространился не только на арестантов, но и на широкие государственные дела, о путях российского корабля. Впрочем, споры, которые велись в тот день, исторические архивы в подробностях не сохранили, зато в хоре голосов можно выделить два главных голоса (Шереметева и Петра), и смысл их примерно таков:

Ш.: Дело царевичево не только в том, что он бежал; а в том, что старая Русь поддерживает его, не готова она на европейские новшества. Боятся люди потерять облик свой.

П.: В чем облик тот? Сидеть неподвижно, словно брюква в земле?

Ш.: Брюква-то брюква, но из нее морковь не вырастет, да и время для роста свое, быстрее не вызреет.

П.: Хочу я, чтоб европейское, лучшее у нас распространилось, чтобы фабрики, заводишки, искусства развивались, чтобы грамоте учился народ.

Ш.: Справедливое то дело, и учиться, и строить корабли, фабрики надобно, да только и дух народный не след забывать. Дух его да вера – основа могущества государственного… И насчет наследования престола царского закон есть: сынов своих жалеть, готовить к власти.

П.: Закон – не стенка, за которую слепой держится! Надобно думать, что после себя оставить. Умри я – кто поведет корабль российский и куда? Знаете, скольким болезням подвержен ваш царь? Останется Алексей – вы первые моему делу измените, за ним назад побежите.