Долгорукова

Во фраке муж, с лицом пылавшим рвеньем Со львиной физьономией, носил Мальтийский крест и множество медалей,И в душу взор его влезал всё далей...В каком полку он некогда служил,В каких боях отличен был как воин,За что свой крест мальтийский получил И где своих медалей удостоен —Неведомо...

Шувалов невольно рассмеялся. Странно, но эти разоблачительные строфы исправили его настроение. Он сказал:

   — Я скорей лазоревый полковник, с лицом почтенным грустию покрытым, да. Однако ты, Пётр Александрович, не скромничай. В обществе говорят, что своего министра граф с тебя списал. Великая княгиня Елена Павловна, которой ты усердный почитатель и визитёр, говорила мне о том, хотя она тебя весьма ценит.

   — Знаю всё, — отозвался Валуев, — и даже могу тебе сии строфы с надлежащим выражением прочитать. Они того достойны.

Валуев поднялся с кресла, стал в позу как бы артистическую и начал:

Министр меж тем стан изгибал приятно:— Всех, господа. Всех вас благодарю!Прошу и впредь служить так аккуратно Отечеству, престолу, алтарю!Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?Я в переносном смысле говорю:

Мой идеал полнейшая свобода —Мне цель народ — и я слуга народа!Прошло у нас то время, господа —Могу сказать: печальное то время, —Когда наградой дота и трудаБыл произвол. Его мы свергли бремя.Народ воскрес — но не вполне — да, да!Ему вступить должны помочь мы в стремя,В известном смысле сгладить все следы И, так сказать, вручить ему бразды.

Искать себе не будем идеала,Ни основных общественных начал В Америке. Америка отстала:В ней собственность царит и капитал.Британия строй жизни запятнала Законностью. А я уж доказал:Законность есть народное стесненье,Гнуснейшее меж всеми преступление!Нет, господа! России предстоит,Соединив прошедшее с грядущим,Создать, коль смею выразиться, вид,

Который называется присущим Всем временам; и став на свой гранит,Имущим, так сказать, и неимущим Открыть родник взаимного труда.Надеюсь, вам понятно, господа?!

   — Браво! — Шувалов вяло хлопнул в ладоши. Он был весьма скуп на знаки одобрения, и это «браво» было его вершиною. — Слушай, а я ведь помню, как ты в заседании Государственного совета в похожих словах говорил о предназначении России, именно особом, с чем я продолжаю быть согласным, и лягал Америку.

   — Слава Богу, ты со мною согласен. В самом деле, разве я не прав, говоря, что в Америке царит собственность и капитал? И вообще: можно ли сомневаться, что России предстоит свой путь, отличный от западного? Я высоко ценю графа как нашего выдающегося поэта. Что ж, ежели во мне он узрел типические черты современного высокопоставленного чиновника, который произносит на публике одно, а думает совсем другое...

   — А пред государем стоит овечкою, — вставил Шувалов.

   — Угодливою овечкою, — продолжал Валуев, — принуждённой угождать ему и исполнять его повеления, внутренне не соглашаясь с ними, то я нисколько не обижен. Да, я служащий чиновник и вынужден по слову поэта: «служить бы рад, прислуживаться тошно», то бишь вынужден прислуживаться, хоть и тошно.

Шувалов промолчал. Он тоже прислуживался. Хотя у него были свои убеждения. Крамола набирала силу, и он, шеф жандармов и глава Третьего отделения, призван её искоренять без всякого снисхождения. Государь придерживается либеральных взглядов, однако каракозовщина его вылечила. Но не совсем. Явись сейчас князь Долгоруков из гроба, он бы его простил. Ибо Долгоруков. Эта княжна его вовсе поработила. Шувалов думал, что тут не обошлось без ведомства, без нечистой силы. Он же пляшет под её дудку, государь всея Руси! Как можно пребывать у бабы в рабстве?!