Долгожители (сборник)

Знакомых и друзей было предостаточно, и, перебирая, Игнатьев меньше всего был похож на одинокого. Были просто приятели и были, пожалуй, чуткие; были и те, с кем, как говорится, дружишь домами. Люди как люди. Однако Игнатьев считал, что разговор там неизбежно стал бы тягостен: неясно, о чем говорить и о чем умолчать; тягостен, а возможно, и обременителен. Нет, тут нужен был именно кто-то из давних, из забытых.

– Игнатьев приветствует Шестоперова, – сказал он, позвонив из телефонной будки на углу, начиная опять же не без некоторого эффекта.

В ответ его сразу упрекнули – Сергей? Наконец-то объявился!

– Хочу к тебе зайти поболтать.

– Ты уже год хочешь зайти поболтать.

– Неужели мы год не виделись?

– Может быть, два… Может быть, три.

Посмеялись. Игнатьева неожиданно и сильно резануло вдруг по сердцу – расхотелось.

– Ладно, как-нибудь на днях забегу. – Игнатьев пообещал.

Он пришел домой.

– Мамы еще нет, – сообщил пацан.

– Я знаю, – ответил Игнатьев, мягко и как бы выгораживая жену.

Они сели ужинать.

– Как уроки?

– Сделал.

– Не скучно тебе одному?

– Не… я на улице был, читал тоже.

Жена пришла в первом часу ночи. Разговаривать она не желала.

– …А что такого? – Жена бросила, швырнула сумочку и сняла пальто.

Игнатьев услышал, конечно, как от нее пахнуло вином.

Сын не спал, – надо отдать должное, пацан уже давно и первым почувствовал надвигающиеся перемены, что было бы похоже на мистику, если бы не было так буднично и бытово.

– Мам, – раздался из темной комнаты его голос.

– Что, родной?

– Посиди со мной. И песню хочу.

Сима вдруг раздражилась:

– Маленький ты? Тебе что – пять годиков?

– Мам!

– И не проси. Спи!

Надо думать, она и впрямь утомилась. И была полна впечатлений. К тому же Сима не хотела, вероятно, дышать на сына (пацан любил целоваться) вином и сигаретами. Она колебалась недолго, – выступив из света прихожей в полутьму, она прикрыла дверь его комнаты, и он, обиженный и надутый, теперь там засыпал.

– Мы поговорим, – сдержанно повторил ей Игнатьев. – Я не лягу спать, пока мы не поговорим…

– Хочу вымыться. – Она рвалась в ванную.

Он было шагнул – она тут же и легко отстранила его:

– Ты дашь мне помыться?

За ее спиной обычным быстрым бликом сверкнуло зеркало ванной комнаты и еще одним бликом эмаль ванны – Игнатьев успел сказать вслед:

– И все же мы сегодня поговорим.

– Обязательно! – Она усмехнулась из-за двери.

Они прожили пятнадцать лет и, казалось, уже неудержимо приближались к зениту спокойной семейной жизни, в которой нет и не будет перемен. Еще немного, и можно начинать стареть – так казалось. Пятнадцать лет домоседка жена прибегала с работы домой и не хотела, хлопотливая, ничего, кроме мужа, сына и телевизора, – неудивительно и понятно, что Игнатьев приобрел за эти годы среди прочего привычку подсмеиваться над страдающими (недовольными семьей) мужьями. Отчасти он им, страдающим, даже не верил.

Слышен был шум и плеск воды в ванной. Жена там напевала:

Быстрая река-а,голый камешек вокру-уг…

Именно эту песню настырно просил сын, и теперь, отказав ему, она, может быть, по инерции напевала ее для себя. Песенка была из унылых. Но в голосе Симы слышалось остаточное веселье, не слишком даже припрятанное. Она поскользнулась и весело вскрикнула. Стоя под душем в ванной, она удержала равновесие и опять напевала. Она и песню переделала в нечто мило-дешевое и беспечное – в куплеты.

– Ну так что, – натужно спросил он за чаем, – мужчины стали нравиться? Или водочка?

– Еще не разобралась.

Он пожал плечами:

– Хотелось бы знать.

За эти две недели он пробовал начинать с ней и так и этак, но вечерний разговор, растекаясь, не получался – либо же быстро сходил на свару, на обоюдные выкрики, ничего не проясняющие и ничего не дающие. Так и шло. Так перебрасывалось с вечера на вечер, реже – с ночи на ночь. Ответ ее, если говорить о словах конкретных, сводился к одному и тому же: у них на работе подобралась веселая компания.

– И что же вы делаете?

– Выпиваем, танцуем – о боже, что делают мужики и бабы, когда оказываются вместе!

– Они разное делают.

– И мы разное.

– Недобрала в юности, а?

Сима, не ответив впрямую, теперь лгала. Игнатьев закипал, и не только потому, что женщины, если их слушать, лгут плохо. Оправдывалась Сима и словами, и гибкой, готовой к поворотам интонацией:

– …Да что же тут такого – жила, жила, жила и ничего вокруг не видела. Людей не знала. Жизни не знала… У нас и раньше после работы ходили в театр, в кино, развлекались – одна я сторонилась.

Она сделала вид, что собирается плакать.

– Ну хочется мне, милый… ну что же тут такого?

Если не первый день, ложь чувствуется сразу и перехватывается в любом слове, необязательно в уязвимом. Но он лишь повторил:

– И верно: что ж тут такого, если хочется.

Сима пошла в комнату:

– И не сердись, спать хочу – с ног валюсь.