Доля правды

Мышинский выскочил, а прокурор встал, чтобы сделать несколько растягивающих упражнений. У него болела каждая мышца. Было холодно, чтобы согреться, он принялся энергично размахивать руками. Трудно сказать, то ли это весна такая никудышная, то ли ему передалась атмосфера рассказа. Суровая зима, между домами в еврейском квартале снежные заносы, послевоенное оцепенение и опустошенность. Слабый свет свечи или керосиновой лампы светит из окна небольшого особнячка на Замковой. Так называемого особнячка — уже тогда он наверняка был развалиной, иначе вряд ли чужакам дали бы в нем поселиться. Видно, семейство доктора приспособило для жизни какую-нибудь одну комнату на первом этаже, может, даже две, но о роскоши не могло быть и речи. И вот стоит эта развалина со слабым желтоватым светом в одном окне, а в дверь стучится мать с младенцем на руках, на небе полная луна, женщина отбрасывает длинную тень на серебряный снег, сзади темные силуэты замка и собора заслоняют звезды. Проходит долгая минута, прежде чем дверь откроет беременная женщина с черными локонами и впустит в дом обеспокоенную мать. Будьте любезны, проходите, муж уже ждет. Так это выглядело?

Запыхавшийся, раскрасневшийся архивист вернулся с пятью банками колы.

— Итак, в окрестностях разнесся слух о пенициллине, — проговорил Шацкий, включая диктофон. — И, насколько я понимаю, достиг он не только ушей обеспокоенных мамаш.

— Не только. Вайсброту нанесли визит «проклятые»…

— Конспиративное войско польское — угадал?

— Точно. Пришли и потребовали контрибуции в виде антибиотика на борьбу с красными оккупантами. Вайсброт показал им на дверь, избили они его страшно, людям с трудом удалось спасти своего врача. Те же пригрозили, мол, вернутся и прибьют.

— Откуда нам это известно?

— Из показаний Вайсброта, которые он дал на своем процессе о шпионаже.

Шацкий сделал удивленную мину, но промолчал.

— Впрочем, большая часть того, что мы знаем, почерпнута из материалов этого процесса. Был он инициирован командиром партизан, который не мог стерпеть обиды, то есть отказа.

— Что, вернулся, чтоб убить?

— Накатал донос. Что, в свою очередь, мы знаем из процесса его товарищей. Можете себе представить? Майор так взбеленился из-за еврейского отказа, что выдал его своим заклятым врагам — коммунистам, а это, в свою очередь, немало говорит о масштабе ненависти в Польше. Интересно, где бы тут поместить гомиков.

— Пан Роман…

— Да, да, понимаю. Ему особо не пришлось напрягаться, достаточно было вспомнить об американском пенициллине, и гэбисты тут же захомутали Вайсброта. На сей раз сандомежская улица могла лишь следить за развитием событий. А шла уже весна, приближалась Пасха, приближался праздник Песах, приближался срок родов пани Вайсбротовой.

Шацкий закрыл глаза. Только не это, только не это, подумал он.

— Врач сидел в тюрьме, говорят, где-то на территории нынешней семинарии, не знаю, правда ли. А жена ведь не врач, пенициллина нет, к тому же муж, видимо, был для нее всем, и она ни с кем в городке так и не подружилась. Но люди все-таки ей помогали, не давали умереть с голоду.

— И что же произошло?

— Как я уже сказал, приближался срок родов. Жена Вайсброта была, что называется, слабенькой конституции. Доктор сходил с ума, знал, что его не выпустят, но умолял, чтоб хотя бы ей разрешили на несколько дней прийти в тюрьму, чтоб он мог принять роды. Я читал эти леденящие душу протоколы, он то сознавался во всем, то ото всего отказывался, лишь бы только подлизаться к следователю. Сыпал какими-то высосанными из пальца фамилиями, обещал, что выдаст международную шпионскую сеть, если только они разрешат ей прийти. Не разрешили. Как бы то ни было, судя по фамилиям допрашивающих, скорее всего, не разрешили его же единоверцы.

— И Вайсбротова умерла?

Мышинский открыл банку колы, выпил залпом и тут же опорожнил вторую. Шацкого так и подмывало спросить, почему бы не купить двухлитровой бутылки, но он махнул рукой. Ждал спокойно, когда архивист продолжит.

— Да, хоть и не должна была. Жители любили доктора и позвали лучшую акушерку, чтобы приняла роды. Но, как на беду, акушерка пришла с дочкой. И она и дочка были суеверны. Нетрудно догадаться, что случилось потом. Вошла она в дом и первое, что увидала, — стоящую у дверей в погреб бочку с огурцами. И конечно же смекнула, что никакие это не роды, а западня, что евреи только и думают, как бы похитить ее куколку, выпустить кровь для мацы, а новорожденному обмыть ею глаза, чтобы слепым не оказался. Развернулась она да и выскочила.

— Но ведь там же никого не было.

— Духов тоже нет, а люди боятся. И убежала. Пришла другая акушерка, но не такая умелая, а роды были тяжелыми. Вайсбротова всю ночь кричала, а на рассвете скончалась вместе с малюткой. Говорят, и поныне можно услышать на Замковой ее крик и плач младенца. На следующий день Вайсброт повесился в камере.