Долина

– Как так?

– Я снова подумала о гипотезе доктора Джеллали: нападавших было двое. Правда, она базируется только на том факте, что одна из жертв получила два удара, нанесенных с разной силой и на разной высоте. Но этому есть множество разных объяснений. Например, смена позы жертвы между ударами, что кажется вполне логичным: если тебе дали по башке, ты не будешь стоять на месте и дожидаться, когда дадут еще раз…

– Гм… Доктор Джеллали редко ошибается в своих гипотезах, – заметил он. – Думаю, она и эту тоже имела в виду. Но по какой-то причине ее отбросила. Но есть ведь еще и третья…

– Какая?

– А что, если в ту ночь с Тео в лесу был вовсе не Делайе? Мальчик назвал первое попавшееся имя, чтобы кого-то спасти, и первым в голову пришло имя его учителя.

– Но в этом случае мы снова оказываемся в исходной точке…

– Вот-вот.

Сервас заметил, как изменилось лицо Ирен. В этот момент у него в кармане зазвонил телефон. Номер был незнакомый.

– Да?

– Капитан? Это отец Адриэль…

Он выпрямился на стуле. Аббат говорил очень тихо, почти шептал, но в этом шепоте угадывалось напряжение натянутой струны.

– Что случилось, отец мой?

На другом конце линии сначала долго молчали.

– Я… М-м-м… хочу вам сказать нечто очень важное.

– Я слушаю.

– Женщина, которую вы разыскиваете… я видел ее.

– Что?

Он резко подался вперед.

– Когда?

– Несколько часов назад. Она приходила на исповедь… И уже не в первый раз… Я вам… солгал.

Мартен вздрогнул. Сердце колотилось как сумасшедшее. Он сделал глубокий вдох. Но голосу не хватило твердости и уверенности, когда он спросил:

– На исповедь? Что вы такое говорите, отец мой?

– Она заставила меня пообещать, что я ничего вам не скажу. Она не хотела, чтобы вы ее нашли…

Так. Теперь выдохнуть… Кровь глухо шумела в ушах. Он ничего не понимал.

– Что вы говорите? В чем она вам исповедовалась? Объяснитесь!

– Вы же хорошо знаете, что я связан тайной исповеди… Все, что я могу вам сказать, – она здесь, неподалеку…

– ГДЕ?!

Это он уже крикнул. И увидел, как пристально смотрит на него Ирен. Просто глаз не сводит. Сервас включил громкую связь и отодвинул телефон от уха.

– Этого я не знаю… Она мне не сказала… Но она недалеко, потому что пришла пешком.

– Никуда не уходите! Я сейчас приеду! – сказал он, отпихнув стул и вскочив.

– Есть еще кое-что, – продолжал аббат. – Когда она пришла в первый раз, она принесла список имен. В этом списке фигурировали Камель Эсани и Марсьяль Хозье.

– Что?!

Он поднял глаза на Ирен. Она сидела не шевелясь, словно ее приклеили к стулу скотчем.

– Этот список у вас?

– Да.

– Никуда не уходите! Мы едем! Главное – никуда не уходите!

Телефон стоял в его кабинете, похожем на часовню, на большом деревянном столе, напоминавшем стол Тайной вечери. Он обвел взглядом благочестивые полотна на стенах и христианскую литературу в книжном шкафу. Всю мудрость, накопленную за тысячелетие. Что она значила теперь? В этом мире, где, с одной стороны, все мнения стригут под одну гребенку, а все мысли выхолащивают, а с другой – разжигают ненависть и позволяют совершать чудовищнейшие преступления… Осталось ли здесь место для хоть какой-нибудь мудрости и независимости? Он ни секунды не сомневался, что человечество сошло с ума. И еще меньше сомневался в том, что Зло творит свои дела повсюду, и прежде всего – среди тех, кто хочет навязать другим свое видение Добра. Он был слишком стар и слишком устал, чтобы не видеть, что сражение проиграно. Запад стал на путь к новой эпохе тьмы.

Он тяжело поднялся. Сейчас он чувствовал себя хозяином положения. Он в точности знал, до малейшего движения, что ему надлежит сделать, и эта уверенность его ободряла. Он любил точность. Свою жизнь он подчинил уставу Святого Бенедикта: строгому равновесию труда физического, труда умственного и молитвы. У него были недостатки: холерическая вспыльчивость, нетерпеливость… Он мог слишком жестко требовать от людей того же, чего жестко требовал от себя. Но свои недостатки он обуздывал. Когда он думал об этом сейчас, то понимал, что больше всего в жизни ему не хватало свободы. Он познал восторг, радость и братство, он умел разделять с людьми их чувства, но отказался от свободы, от этого проявления любви к себе.

Выходя из кабинета, поднимаясь по галерее к аркаде и спускаясь два марша лестницы в монастырскую церковь, аббат улыбался.

Пока еще не было слишком поздно…

Он собирался поставить точку последним деянием свободы. Освобождением. Вдруг его пронзила головокружительная мысль: это деяние в глазах Господа и церкви считалось одним из самых достойных порицания – именно поэтому он и видел в нем свое величайшее освобождение.