Долина Иссы

Разумеется, опять стол, бутыль с крупником[57] и назойливые приглашения: «ты, сударь, уже можешь пить, чай не дитё» и «откушайте, не побрезгуйте», — чоканье, звон стекла. Томаш пригубил, и слезы выступили у него на глазах: напиток обжигал как огонь. Но Буковская осушила рюмку одним бульком (как он убедился впоследствии, в бутыль она заглядывала часто: как будто ищет что-то в буфете и — хлоп! — сразу с раскрасневшимся лицом закрывает дверцу). Дионизий наливал рюмку за рюмкой, тетка Хелена тоже не отставала. Правда, она пила не так, как другие: прищуривалась и выцеживала содержимое рюмки, словно это была вода. И сразу же возбужденные голоса, шутки, которых он не понимал, все эти взрослые глупости. Томашу стало скучно. Начали напевать, Буковская вскочила, подбежала к висящему на стене коврику с вышитой кошкой и сняла с него гитару. На середине комнаты она, притопывая, загудела своим басом:

Что ж ты, Аня, натворила?За что мама тебя била?Аль за сахар, аль за каву,

Аль за гонор, аль за славу? Не за сахар, не за каву,Не за гонор, не за славу,А за то маманя била,

Чтоб парней я не любила.

Раззадоренная успехом, уже сидя, она перебирала струны, умильно закатывала глаза и пела о Вурцеле. Эту песню Томаш знал — слышал от Антонины — и дивился. Разве можно быть ягодкой-молодкой, если ты любила сорок лет? А слова в песне были такие:

Ах, Вурцель, Вурцель, сердцеед жестокий,Безразличны тебе вздохи, слез моих потоки.

Любила тебя я с гаком лет сорок, И тому немой свидетель Этих писем ворох.Женись, женись, Вурцель, черт тебя стреножит,А мне, ягодке-молодке,

Руку принц предложит.

Правда, у Буковской эта романтичность получалась очень смешной. Еще смешнее вышло, когда она затянула: «Запрягайте-ка коней, бо мне надо ехать к ней» с припевом: «Надо-надо-надо-надо». Во всяком случае, пусть уж лучше забавляются так, чем все время накладывать и наливать. Томаш соглашался терпеть все это, так как понял, что с ними нужно быть терпеливым — ведь они никогда не могут сосредоточиться на чем-то одном. В нем уже разгоралось любопытство: Дионизий рассказывал о логове волков неподалеку — вечером на краю болота он видел самца, а значит, почти наверняка где-то рядом есть и волчата, но, когда Томаш начал его расспрашивать, все сразу потонуло в гомоне, смехе и звяканье тарелок Все-таки в Боркунах оставалась масса вещей, о которых нужно было разузнать. К тому же здесь он чувствовал себя не так неловко, как во время визитов в другие усадьбы. Поведение за столом не требовало постоянной бдительности, ему придавали смелости их ногти с черными ободками и ладони, загрубевшие от работы в поле, а еще — их расположение к тетке и к нему.

Из двух усадеб Боркуны пана Ромуальда были интереснее: у его матери обсуждали в основном, каков урожай да что посеять, да почем нынче лен, а у него — коней, собак, ружья. Хотелось бы снова поскорее там оказаться, но в то же время его мучило то воспоминание. Ведь Томаш в самом деле всего одним взглядом показал, как она ему понравилась — неужели, если кто-то нравится, нужно всегда притворяться, что это не так?

Они возвращались вечером. Тетка погоняла лошадь — веселая, хоть и не подававшая виду, что выпила лишнего. Здесь, в этом многообразии, открывавшемся по обе стороны дороги, сумерки были не такими, как в Гинье, — они откликались множеством голосов из зарослей и с сырых лугов. Ворчание, кряканье, лягушки, дикие утки или другие птицы. Козодои проносились перед ними в косом полете. Томашем овладевало благоговейное восхищение этим бурлением в темноте, восторг перед столь многими существами, чьи скрытые повадки и дела призывали к познанию и наблюдению. Как глупо, что люди всё распахали под поля. Как только въезжаешь в поля, тут же кончается красота. Будь его воля, он бы запретил пахать, чтобы всюду росли леса, а в них бегали звери. Размышляя так, он решил, что, когда вырастет, создаст такое государство, где будет один лес. Людей туда пускать не будут — разве что некоторых. Каких, например? Ну, например, таких, как пан Ромуальд.

XXXIV