Долорес Клейборн

Я, Энди, тогда не знала, что означала эта мысль, да и теперь толком не знаю, а тебе сказала, потому как решила тебе все рассказать; ну и еще я о ней позже опять подумала. Но главное то, что секунду-другую я не просто о ней думала – я ее вживе видела, ну как во сне или как ветхозаветные пророки в своих видениях: девочка лет, может, десяти со своим отражателем в руках. На ней короткое красное платье в желтую полоску – такое пляжное, на бретельках, понимаешь? – а губы алой помадой подкрашены. Волосы белокурые и вверх зачесаны, будто ей постарше казаться хочется. И еще я кое-что увидела – такое, что мне сразу о Джо напомнило. Рука ее папочки у нее на ноге лежала – очень высоко, даже излишне. И тут он ее убрал.

– Долорес? – говорит Джо. – Тебе плохо, что ли?

– С чего ты взял? – говорю. – Очень даже хорошо.

– Вид у тебя какой-то странный был.

– Так затмение же! – отвечаю. И я правда так думаю, Энди, но только я думаю, что девочка, которую я тогда увидела, а потом еще раз, была настоящей живой девочкой и сидела с отцом на пути затмения в то же самое время, когда я сидела на крыльце с Джо.

Я поглядела в отражатель и увидела крохотное белое солнце, такое яркое, будто серебряная монетка в огне с черным таким изгибом по краешку. Поглядела я поглядела, а потом на Джо посмотрела. А он видеоскоп взял и щурится в него.

Тут в траве цикады зацвирикали: думается, они решили, что закат в этот день пораньше начался и пора им свои шарманки заводить. Я на пролив посмотрела – вода между лодками куда синей выглядела, а сами они какими-то жутковатыми стали и в то же время сказочными. И мне померещилось, что все эти лодки под странно темным летним небом – одна только видимость, и нет их там.

Я покосилась на часы – без десяти пять. Значит, следующий час или больше все на острове только о солнце будут думать и только на него смотреть. На Восточной дороге – ни души, все наши соседи либо на «Принцессе», либо на крыше отеля, и, значит, если я вправду хочу его прикончить, так время подошло. Все внутренности у меня будто в одну тугую пружину закрутились, и никак я не могла из головы выбросить белокурую девочку на коленях у ее папочки, но я не должна была допускать, чтоб это меня остановило или хотя бы отвлекло на одну минуту. Я знала: не сделаю сейчас же – не сделаю никогда.

Я положила отражатель рядом с шитьем и сказала:

– Джо!

– Чего? – спрашивает он. Затмение он обругал, но теперь, когда оно и вправду началось, глаз от солнца отвести не мог. Задрал голову, и видеоскоп отбрасывал ему на лицо эту же прозрачную тень.

– Сюрприз! – говорю я.

– Какой еще сюрприз? – спрашивает и опускает видеоскоп (особые стеклышки в рамке – только и всего), чтоб посмотреть на меня. Тут я поняла, что он вовсе не от затмения обалдел – то есть не совсем. А нализался почти до чертиков и до того отупел, что я даже испугалась. Если он не поймет, о чем я заговорю, то придется мне свой план бросить не начав. А что ж я тогда делать буду? Неизвестно. Зато одно я знала твердо и от страха прямо обмерла: отступать я не буду. Пусть все наперекосяк пойдет, и будь что будет, я не отступлю.

Тут он протягивает руку, хватает меня за плечо и встряхивает.

– О чем ты, черт тебя дери, говоришь?

– Помнишь про деньги на детских сберегательных книжках? – спрашиваю, а он чуть прищурился, и тут я поняла, что вовсе он не так пьян, как мне показалось. И еще я поняла, что этот поцелуй ничегошеньки не изменил. Поцеловать-то кто угодно может. Римлянам Иуда Искариот поцелуем на Христа указал.

– Ну и что? – говорит он.

– Ты их забрал.

– Еще чего!

– Да-да, – говорю. – Когда я узнала, что ты пристаешь к Селене, я пошла в банк. Хотела взять деньги, забрать детей и увезти их от тебя.

Он рот разинул и уставился на меня. А потом захохотал. Откинулся в своей качалке и ржет, а вокруг него все темней и темней становится.

– Ты, значит, в дурах осталась, а? – говорит. Потом подлил себе виски и опять уставился в видеоскоп на небо. А тень на его лице и не видна почти. – Всего половина осталась, Долорес, – говорит, – а может, и меньше!

Поглядела я в свой отражатель и вижу: он верно сказал. От серебряной монеты половина осталась, и она все убывает и убывает.

– Да, – говорю, – половины уже нет. Ну а деньги, Джо…

– Забудь про них, – говорит. – Не забивай свою голову чем не надо. С деньгами этими полный порядок.

– А я о них и не беспокоюсь, – отвечаю. – Ничуть. А вот что ты меня обдурил, мне обидно.

Он кивнул вроде бы серьезно и раздумчиво, будто хотел мне показать, что понимает и даже сочувствует. Да только долго не выдержал и давай опять хохотать на манер мальчишки, которого учительница ругает, а он ее ни в грош не ставит. Так ржал, что у его рта просто облачко серебряное из брызг повисло.

– Ты уж прости, Долорес, – сказал он, поуспокоившись. – Смеяться я не хотел, но я ж тебя обставил, а?

– Угу, – отвечаю. Ведь оно так и было.

– Надул на все сто, – говорит, а сам регочет и головой трясет, будто невесть какую шутку услышал.

– Угу, – опять я с ним соглашаюсь. – Да только знаешь присловье?