Дом 4, корпус «Б»

— Мой дорогой пан инженер! — сказал Мацина, лицо его расплылось в улыбке, глаза сощурились снисходительно, как только могли сощуриться при проявлении такой непоправимой непонятливости. — Дорогой мой пан инженер, у меня была способность бухгалтерской оценки, бухгалтерская фантазия, а главное и самое важное — бухгалтерская выдержка. Выделять статью за статьей — вот в чем суть! Узнавать, оценивать, фантазировать — помогать себе фантазией, определять, что жена совершила согласно этой статье, в какой степени обманула меня. И я узнал страшные вещи. Если бы я мог рассказать вам все!.. Не хочется надоедать. Но я терпеливо отсчитывал статью за статьей, это было как дневник, журнал, записная книжка, этакий блокнотик — называйте как угодно. В том содержалось что-то от каждого из этих слов, и однажды я все суммировал и предъявил… Не сразу, я не высыпал всего, а медленно выкладывал перед женой сумму, день и час, сумму, день и час… Это были отличные записи, действительно отличные! Они звучали как прекрасная музыка! Только пусть вам никогда не придется исполнять ее, пусть судьба упасет вас от этого! Жена была не в состоянии произнести ни слова, ни единого слова… На мои деньги она содержала любовников и все, что для этого требуется, хотя тогда она не могла на меня пожаловаться, — Мацина улыбнулся, — я всегда выполнял свои обязанности получше всякого другого… Ну, это между нами, мужчинами… «Аварийность» может разрушить и самый прочный брак… Ну какое нам сейчас до этого дело! Знаете, дорогой пан инженер, ваша автоматизация — интересная штука, мне она очень нравится, хотя и снесет один из столбов, на котором зиждется моя жизнь, собственно говоря, не одни, многие. Эта моя бухгалтерия, мое терпение, они, быть может, спасли мне жизнь. Если бы я не смотрел на свою жену как на статью, и на всю ее, да и мою жизнь тоже как на статьи дохода или расхода, мне был бы каюк… Я вспыхнул бы как бочка с бензином и, возможно, убил бы ее, возможно, я перебил бы этих ее, как их… возможно, я бы и с собою в конце концов покончил, сунул бы голову в петлю. Бухгалтер, крестьянин и так далее и тому подобное — это такие, я сказал бы, столбы жизни. Они стоят, не двигаются, с ними ничего не случится, даже когда под ними течет огненная лава — неважно какая. Человек выдержит, когда он кто-то, но, если он никто, как он сумеет выдержать? Я боюсь ваших автоматов, боюсь, что не будет людей, будет сплошной никто, сплошные бывшие — ведь мы и сейчас к тому идем…

— Все это не так, пан доктор!

— Увы, так!

— Но человек должен думать о будущем, а не только о прошедшем, как вы говорите, про будущее людей, людей — а тут уж не обойтись без автоматизации. Я знаю, все изменится, и уже сейчас надо думать, что сохранить из того человеческого, что есть в человеке, как вы выражаетесь, а что отбросить, что сохранить из наследия культуры, искусства… Помнить об этом надо уже сейчас. Какие из накопленных ценностей необходимо оберегать, совершенствовать и развивать воспитанием, культурой в будущем человеке… В каждом, не только в тех ваших столбах жизни…

Павловский умолк. Он осекся — зачем это он рассказывает Мацине про автоматизацию? Зачем начал? Для чего защищать перед ним то, что очевидно?

— Ой ли?!

Павловский ждал, что Мацина скажет еще что-то.

— Ой ли?! — Так выразил Мацина бо́льшую часть своего мнения о будущем человечества. Минуту молчал, потом начал пояснять свое «Ой ли?!».

— Людям будет нечего делать, они лишатся того, через что́ следует смотреть на мир, на жизнь. Они будут страдать сомнолентными состояниями и кончат тем, чем кончил тот распрекрасный петух.

— Какой петух?

— Я вам еще не рассказывал о нем?

— Нет.

— Это очень серьезный вопрос.

— Что?

— Не рассказывал ли я вам про это?.. Человек в моем возрасте обязан задавать этот вопрос перед каждой фразой, чтобы не стать посмешищем, то есть чтобы не повторяться до омерзения.

Мацина улыбнулся Павловскому, прикрыв свои бесцветные глаза, и рассказал ему, что видел однажды, когда был дома в родном селе, в Дубованах.