Дом

Работа с людьми, постоянное общение, при котором трудно остаться собой, не растворившись в чужих страстях, надеждах и желаниях, развивает предвидение. Будучи управдомом, пророчествовал Савелий Тяхт, а Нестору будущее являлось неожиданно, в знаках, которые он не мог расшифровать, но постигал интуитивно, будто его вдруг охватывало чувство давно виденного. Он видел дом насквозь, раздвигая стены, видел, как Саша Чирина

, боясь сглаза, кормит грудью ребёнка, отвернувшись в угол, как мечется по комнате мать, бросаясь от одиночества на стены, как под землёй в канализационных трубах скребутся крысы и как, не находя общего языка, ворочаются в могиле его отцы. Но его прорицательского дара не хватило, чтобы понять, что эта способность зреть будущее просыпается у отверженных, зачатых без любви, родившихся сразу стариками, компенсируя их ущербность, замещая их неспособность любить. Его проницательность не была порождена состраданием, а потому оставалась слепой, не подсказывая рецептов, не давая советов, кроме одного, не исправляющего отдельную судьбу, а улучшающего мир в целом, для стороннего бесстрастного наблюдателя. Распоряжаясь чужими судьбами, Нестор относился к жильцам с холодной, надменной покровительственностью, будто к оловянным солдатикам, которыми играл в детстве у Савелия Тяхта. Он видел, что они коротали свой век в доме, где рождаются между делом, живут на бегу, а умирают в одиночестве, наблюдал, как их мозг кружит хожеными тропами, будто стрелки часов, которые скрадывают время, кружась по растрескавшемуся циферблату. Они жили, вцепившись в настоящее, которое было для них единственно правильным, словно остального и быть не могло, а если всё же случалось что-то другое, оно тоже становилось давно ими предвиденным и закономерным. Из-за скудной фантазии они не могли ни погрузиться в прошлое, ни унестись в будущее, зато крепко, двумя ногами, вязли в трясине сиюминутного, представлявшегося им вечным. И всё же у Нестора болела за них душа. «Не бери в голову, − успокаивал его Савелий Тяхт. — Всякое бывает, в каждом дому по кому». Но он казнил себя за любой промах, считая себя ответственным за всё, что случается в доме, сбиваясь с ног, старался расставить в нём всё по местам, будто у себя в шкафу.

Савелий Тяхт сжёг домовые книги, и Нестору пришлось начинать с нуля. А заполнять белые листы оказалось непросто. Ему приходилось их постоянно переписывать, и каждый раз выходило по-разному. Как тогда, когда он перечитывал их у Тяхта, пытаясь представить прошлое, которого не застал. Ему рисовались картины странной, далёкой жизни, люди, которые вели себя так, а не иначе по одним им ведомым причинам; он примерял их жизнь, как пиджак с чужого плеча, раскроенный и заново сшитый. Их мысли были только его домыслами, их поступки остались тайной, исчезнув навсегда вместе с книгой, которую сжёг Савелий Тяхт. Да и он писал в силу своего разумения и памяти. А как на самом деле было — кто знает? И теперь кого заносить в книги? За какие заслуги? Кого встретил на лестнице? А кто не попал, того и не было? Нестор мучительно долго ломал голову, но постепенно освоился, и, оправдывая себя, всё чаще переиначивал стихотворение Ираклия Голубень: «Пусть о тех, кто жил когда-то, Бог один лишь правду знает!» Встречая жильцов, не отмеченных в его книге, он теперь раскланивался, вертя змеиной головкой, и его телячьи глаза делались как чечевичная похлёбка.

Была середина лета, и деревья намазывали на землю густые тени. В подъездах зеленели фикусы, в кадках разбрасывали клешни пятнистые пальмы. А под окнами полуголые рабочие с потрескавшимися пятками, обливаясь потом, клали асфальт, от которого шёл пар. Очередной роман Ираклия Голубень пух на глазах, и был уже длиной в три карандаша, которые потребовались для его написания. Автор вставил в него соседей, переселил весь дом, и теперь, стоило выглянуть из окна, бросался к столу, описывая мальчишек, гонявших мяч, рабочих, пускавших очереди отбойными молотками, стоило раздаться звонку, в романе появлялся цыган с дурной вестью, а пролетавшие над головой птицы рождали сравнения с быстротекущей жизнью. Пишут для себя. Для публики. Для гонорара. Ираклий Голубень писал для жены. Он взял псевдоним Саша Чирина

, под которым и стал её единственным мужчиной. Чем больше страниц он исписывал, тем твёрже понимал, как сильно её любит. Саша Чирина

прожила с ним всю жизнь, изменяя только в его романах.

− Не взяли? − встречал он её на пороге растрёпанную, с толстым пакетом в руках.

− Ты же пишешь для меня? — проводила она ладонью по небритой щеке. — А я читаю.