Дом для Тины

Сегодня днем по всей территории страны будет наблюдаться солнечное затмение, говорят, что наступит конец света и больше в этом тысячелетии никаких потрясений во Вселенной не предвидится.

* * *

Ну и дурак же! Как я мог себе всё это только представить! Ну и дурак же!

— Тебе кофе в постель, или?.. — спрашиваю я.

Лю сонно убирает с лица уголок простыни, открывает один только глаз.

— Хм!.. Ну ты и спрашиваешь!

Я стою с чашечкой дымящегося кофе у ее постели. Жду ее приговора.

— Сперва — «или», — говорит она, — а потом можно и кофе.

«Ну, вот…».

ДИКИЙ МЕД ТВОИХ ГУБ…

Я кладу два пальца как двоеперстиеНа биение пульса в яремной ямкеИ слова выходят кровавой взвесьюБез остатка на серые полустанки.

Мир сошел с ума. Он сошел с китов,Со слонов и раненой черепахи.Отшептать его не хватает слов,Черепов для заклятий и горьких ахов.Я сама — как взмах, как удар бича.Нас, таких нелепых в шаблон не втиснешьИ не взвесишь страх на моих весах.

Если только сам своей смерти свистнешьИ пойдешь вдвоем, словно с верным псом,Вдоль по белой пустыне аршины мерить……я вчера стучалась в твой старый дом.Я ошиблась эпохой, страной и дверью…

— И что же стало причиной этой трагедии? — спрашивает Ли.

— Мало ли что может послужить причиной, — говорит он, — ревность, например…

И рассказывает, как было дело.

— Некий пасечник, — говорит он, — сорока семи лет, известный среди друзей, как человек благонадежный, беспримерно добрый, а в чем–то даже робкий и милый, совершил поступок. Пасечником он стал не шутки ради, а разуверившись в порядочности людей, которые его, деятельного и признанного ученого, окружали в течение многих лет. Будучи рафинированным интеллигентом, чудом сохранив честь и достоинство, он уже годам к сорока нажил себе преждевременные седины и неизлечимый тик, а в желудке язву и, решив, что с него довольно, сделался пасечником.

Он бросил все: шумный город, квартиру, бросил жужжащую по любому поводу жену, и со своей ученицей, страстно в него влюбленной, бежал, куда глаза глядят.

Пасека была огромной, стояла то среди луговых трав, то на лесной поляне, у них был дом, срубленный из запашных сосен, ружье, пес без привязи…

Однажды Клим поехал в город, шел дождь, он долго бродил по знакомым улицам, не решаясь зайти ни к себе домой, ни в НИИ, где прошли лучшие его годы и, когда уже ехал домой, сидя в автобусе, решил для себя — кончено! Переночевав на каком–то знакомом сеновале, он продрог до последней косточки, но не заболел и этому был рад: есть еще порох в пороховницах! Пришел утром домой веселым, до восхода солнца. Едва скрипнула половица, жена выскочила навстречу и со слезами на глазах бросилась ему на шею, успев даже в предрассветных сумерках рассмотреть в его глазах не то чтобы грусть, нет, какую–то желтую тень смирения.

А ей достаточно было уже того, что он снова рядом. От внезапно нахлынувшего счастья Клим крепко прижал к себе милое, молодое тело жены, закрыл глаза и сжал веки, чтобы удержать слезы радости, и нежно поцеловал жену.

— …дикий мед твоих губ… — затем тихо пропел он, не открывая глаз, а когда открыл, увидел сверкающее в первом луче солнца, словно улыбающееся и даже подмигнувшее ему задорным выблеском ствола, веселое ружье. В ответ он тоже подмигнул ему: еще поохотимся…

Сейчас он хотел казаться себе счастливым, сам не зная отчего, но с этих пор твердо знал — его время ушло.

В конце сентября хлынул по–настоящему осенний дождь, стало холодно, золотой лес вдруг почернел, и они решили, что пришла пора топить печь. Как обычно, они встречали зиму вдвоем, улья, правда, притеплить не успели, но дров заготовили вдосталь, запаслись вареньем, солениями… Чего еще не успели припасти — яблок. Свежие яблоки у них всегда были до весны ну, да не в этом дело…