Дом для Тины

— Не надо бояться, родная моя, все будет прекрасно, — шепчет папа и сует меня куда–то… Куда? В полную, жуткую темноту. Меня тут же обволакивает вялая томная теплая нега, я куда–то лечу, кутаюсь в мягкую бархатную кисею и, наверное, засыпаю. Потом я просыпаюсь! Потом я понимаю, куда меня наглухо запечатали — в стенку матки. Целых девять месяцев длится этот невыносимый плен. Такая мука! Лежишь скрюченный, словно связанный, ни шагу ступить, ни повернуться. Слова сказать нельзя, не то, что поорать вдосталь. Набравшись сил, я все–таки рву путы плена и выкарабкиваюсь из этой угрюмой утробы на свет божий и ору. О, ору! Это немалая радость — мой ор! Я вижу их счастливые лица, сияющие глаза.

— Поздравляю, — говорит папа, берет меня на руки и целует маму.

И я расту.

Я не какой–то там вялый сосун. Да уж! Я припадаю к белой груди, полному теплому тугому наливу, и пью, захлебываясь, сосу эту живительную сладкую влагу… Так вкусно! А какое наслаждение видеть себя через некоторое время в зеркале этаким натоптанным крепышом, который вдруг встает и идет, шатаясь и не падая, балансируя ручонками, затем внезапно останавливается и любуется сверкающей струйкой, появившейся внезапно из какой–то пипетки. Вот радость!

Радость проходит, когда однажды приходит папа и, что–то бормоча себе под нос, надевая фартук, берет меня на колени и сует в рот какую–то желтую резинку, надетую на горлышко белой бутылки.

— Ешь, — говорит папа, — на.

На!

Он отчего–то зол и криклив.

— Ешь, ешь!.. — твердит и твердит он.

Такую невкусную бяку я есть не буду. И не подумаю!

— Ешь, — беря себя в руки, упрашивает папа, — пожалуйста…

А где мама? Я не спрашиваю, вопрос написан на моем лице. Мама уехала. Надолго, уточняет папа. Мой маленький мир, конечно, тускнеет — маму никто заменить не может. Даже папа, который по–прежнему что–то бормоча, уже с пеленок учит меня читать, думать, даже фехтовать. Затем передо мной проходит череда учителей. Чему только меня не учат! Я расту на дрожжах знания, легко раскусываю умные задачки, леплю, рисую… Мой коэффициент интеллекта очень высок. Я уже знаю, почему наступает зима, и как взрываются звезды, что есть в мире море и океан, есть рифы, кораллы, киты, носороги, а мой мир ограничен стенами какой–то лаборатории, книгами, книгами…

— А это что, — то и дело спрашиваю я, — а это?

Папа терпеливо объясняет и почему–то совсем не растет, а я уже достаю до его плеча. Он, правда, делает мне какие–то уколы, и это одна из самых неприятных процедур в моей жизни. Как–то приходит мама. Она смотрит на меня и любуется. Шепчется о чем–то с папой, а затем они встают, идут к двери и зовут меня с собой. Куда? Я еще ни разу не переступал порог этой комнаты. Мы выходим — мать честная! Я попадаю в царство зелени и цветов, живая трава, ручеек, даже птички… И солнце! Настоящее солнце! Это не какая–то лампа ультрафиолетового света. Над нами большой прозрачный свод, точно мы под огромным колпаком, хотя солнечные лучи сюда свободно проникают. И даже греют. Как много света, а в траве кузнечики, муравьи… Летают бабочки и стрекозы, я их узнаю. А вот маленький ручеек, и в нем плавают рыбки…

— Поздравляю, — говорит мама, — тебе сегодня уже двадцать.

Мне не может быть двадцать, но выгляжу я на все двадцать два.

— А сколько тебе? — спрашиваю я.

— Двадцать три, — отвечает мама и почему–то смущается.

— А тебе? — спрашиваю я у папы.

Папа медлит с ответом, я смотрю ему в глаза, чтобы не дать соврать. Зря стараюсь: у нас ведь это не принято.

— Сорок, — наконец произносит папа, — зимой будет сорок.

Сейчас лето…

Может быть, мой папа Адам, а мама Ева?

— Нет, — говорит папа, — ты не Каин и не Авель, ты — Андрей.

— А как зовут маму?

— Лиля…

В двадцать лет можно подумать и о выборе жизненного пути. Вечером я говорю об этом папе, который пропускает мои слова мимо ушей. Я вижу, как смотрит на него молодая мама. Она не произносит ни слова, но в глазах ее читается: я же говорила… На это папа только пыхтит своей трубкой и разливает вино. Вино — это такой бесконечно приятный, веселящий напиток, от которого я теряю рассудок и просто не могу не пригласить маму на танец. Мы танцуем… Мои крепкие руки отрывают маму от пола, мы кружимся, кружимся, и вот уже какая–то неведомая злая сила пружиной сжимает мое тело, ее тело, наши тела, а внутри жарко пылает живой огонь… Что это? Что случилось? Я теряю над собой контроль, сгребая маму в объятья…

— Мне больно…

Я слышу ее тихий шепот, чувствую ее горячее дыхание.

— Потише, Андрей, Андрей…

Но какая музыка звучит у меня внутри, какая музыка…

— Лиля, нам пора.