Дом для внука

— Потом они сидели в просторной квартире Межовых, и Елена Павловна, худенькая и маленькая, как девочка, угощала их крепким чаем и покойно, с обжитой печалью рассказывала о себе, изредка поглядывая на сына, который сидел за столом, склонив голову, и слушал уже известное ему с тем придирчивым вниманием, с каким строгий экзаменатор слушает своего лучшего ученика. Межов не думал об этом, но получалось невольно так, что и мать, и Щербинин, рассказывая об отце, словно бы отчитывались перед ним, сыном, за судьбу отца, за судьбу своего времени, и гордились этим временем и отцом, потому что хорошо его знали.

— А помнишь, как в коммуне обсуждали каждую неделю меню на общем собрании и голосовали за щи и кашу в отдельности? — спрашивала Елена Павловна, и Щербинин улыбался, вспоминая, и улыбка эта на его изуродованном лице была непривычно мягкой, доброй.

Щербинин видел сейчас Николая Межова в Хмелевке тех лет, видел его снисходительно-спокойную улыбку, его пристальный взгляд, твердый и изучающий, которым он смирял пылкого Щербинина, видел его полосатый матросский тельник, его бушлат, вытертый и во многих местах заштопанный, его развалистую неторопливую походку, расклешенные брюки — всего его видел, медлительного, неизменно спокойного.

Они встретились впервые весной семнадцатого года на волжской пристани, где Щербинин работал грузчиком и слыл во всей округе за отчаянного драчуна по прозвищу Андрей Биток.

«Ты и есть знаменитый Биток?» — спросил тогда матрос, осматривая его как незнакомую вещь.

«Убедиться хочешь?» — вспыхнул Щербинин (дурак, какой он был тогда дурак!), сжимая кулаки.

«Да, — сказал матрос и взял его за рукав. — Отойдем на минутку».

Они просидели под волжским берегом почти до вечера, а потом матрос вступил в артель грузчиком и работал вместе с ним все лето. После Щербинин самолюбиво говорил ему, что он пришел вовремя, но если бы не пришел, все равно Андрей Биток стал бы настоящим коммунистом, потому что он никому не спускал лжи и несправедливости.

«Анархистом ты стал бы, — говорил Межов, — другом батьки Махно».

Медлительный, немногословный Межов был не только грамотным партийцем и твердым человеком, он владел редким бесценным даром — чувством истины. Ум и сердце служили ему как верные братья, помогая и храня друг друга. Люди как-то сразу, с первых же его слов, проникались к нему доверием и шли за ним, убежденные его правдой, которую они смутно чувствовали. С ним спокойней работалось, уверенней жилось.

— Как же это вышло? — спросил Щербинин. — Я ведь ничего не знаю.

— Вскоре после тебя он, — сказала Елена Павловна, — Ольга Ивановна приезжала к нам в Москву, рассказала все. Николай ходил в Наркомат. А на другой день… На работе, у себя в кабинете…

Упоминание о жене и ее хлопотах отозвалось в Щербинине болью, и он забормотал с неловкой поспешностью:

— Да, да, Ким вчера сообщил, но без всяких подробностей. А вы, значит, вернулись?

— Вернулись. Как Сережа закончил учебу, так и вернулись. Потянуло обоих сюда, на родину.

Елена Павловна рассказывала, что решение ехать сюда принял Сережа, но и ее тянуло в родные края, а Сережа после Тимирязевки никуда не хотел ехать больше, здесь и места ему не было, первый год бригадиром был в соседнем колхозе, пока должность агронома не освободилась.

— Значит, академик? — спросил Щербинин, усмешкой отражая взгляд молодого Межова и удивляясь, что Елена Павловна называет его Сережей. Какой-то он был недомашний, слишком серьезный, подобно отцу. Щербинин никогда не называл Николая Колей, просто не выходило, не получалось, фальшивым (казалось такое обращение — Николай, либо Межов, либо по имени-отчеству.

— Агроном, — сказал Межов. — Просто ученый агроном. Крестьянская интеллигенция.

Да, облик у него крестьянский, верно. Ладони вон как землечерпалки, а плечи — в любую упряжку ставь. Как только Лена произвела его, такая крошка.

— А ты все учительницей? — спросил он.

— Учительницей, — сказала Елена Павловна. — На пенсию давно пора, да что я буду делать без работы. Вот уж когда внуки появятся. — И с улыбкой посмотрела на сына.

Они просидели часа два, к водке не прикоснулись, пили пустой зеленый чай, хорошо утоляющий жажду.

Потом Щербинин побывал в правлении местного колхоза, зашел на пищекомбинат, заборы которого были оклеены призывами наварить в текущем году пять тонн ягодного варенья и законсервировать две тонны грибов, а потом, разморенный жарой и уставший, отправился на берег залива, к спасательной станции.

Поздним вечером Щербинин лежал в пустой своей комнате, курил и думал, что расслабленность его простительна, что он освоится, привыкнет к новому положению, и все пойдет нормально.

XIV

Как-то незаметно, в суете и текучке, прошло больше года, а Щербинин успел лишь познакомиться со своим районом и не успел узнать его как следует, понять его новую, другую жизнь. Ужас, тихий ужас…

Отодвинул в сторону бумаги и поискал на столе папиросы. Черт знает куда дел, дома забыл, что ли?

— Юрьевна! — крикнул в приоткрытую дверь секретарю.