Дом для внука

— Да я уже сыта, Сережа, сколько мне надо. К тому же на ночь. Баховея нынче во сне увижу — так и стоит перед глазами, расстроенный, удивленный: ученики обидели!

Межов улыбнулся:

— А я, наверно, всех стариков сразу — и Владыкина, и отца, и Балагурова со Щербининым. Сейчас вот сидел за газетами, о нашей конференции вспоминал и подумал: а как бы отец повел себя сейчас, чью сторону бы занял? Как ты считаешь?

— Трудно сказать, Сережа. За эти годы столько всего мы пережили, сразу не ответишь. Он ведь вместе с ними со всеми работал, можно сказать, воспитал их, особенно Щербинина. Да и Баховей комсомольцем подражал ему во всем, даже ходил вразвалку, как ты сейчас. Он и Щербинину подражал, но тоже внешне. Тот назвал сына новым именем Ким, и Баховей выбрал похожее, только еще мудренее — Мэлор. — Елена Павловна встала, налила себе стакан молока. — Но человек он, безусловно, честный, искренний. Конечно, постарел, отстал, консервативен. Все мы к старости немножко консервативны, что делать. Ты бы, Сережа, все-таки держался поближе к Щербинину. Ему трудно еще почувствовать нынешнее время, привыкнуть, понять вас, молодых, но человек он — редкой чистоты и искренности.

Отец любил его. Давай пить молоко и спать, спать. Завтра опять вскочишь в шесть часов. Посуду я уберу сама.

— Да, первый час уже. — Межов встал, привычно поцеловал мать в щеку: — Спокойной ночи. — И пошел в свою комнату раздеваться.

Уже раздевшись, разобрав постель и выключив свет, вспомнил о статье в районной газете и, в трусах и майке, босиком прошлепал на кухню:

— Учительницу Лидию Гундорову ты хорошо знаешь, мама?

— В общем, знаю. А что?

— Толковую она статью о семье написала. У нее хорошая семья?

— У нее нет семьи — девушка. Теперь вряд ли выйдет: за тридцать уже.

— Странно. Пишет так, будто и любовь большую пережила, и детей кучу вырастила. Видимо, от тоски по семье.

— Вероятно. Детей очень любит, все время отдает им, школе. Где-то в Европе, кажется, в Англии существует закон: в младших классах учительницами работают только девушки, вышла замуж — ищи другую работу. Закон со смыслом, хотя и жестокий.

— М-м, интересно. А ты мудрая, мама, кладезь мудрости.

— Спать сейчас же, разговорился! — И Елена Павловна замахнулась на него ложкой.

Межов шутливо втянул голову в плечи и побежал к себе, нырнул по-мальчишески в постель. И тут же осудил себя за это мальчишество: чему возрадовался? Тому, что в мире существуют разумные суровые законы? Они всегда существовали. Только он как-то не задумывался, что даже такие чувства можно использовать в рациональных целях, причем с успехом и удовлетворением для обеих сторон. И сразу вспомнил о хлебовозе потребсоюза Сене Хромкине, которого на днях увидел на улице за испытанием самодельной машины. Нелепая какая-то машина, мотоциклетный мотор, на лыжах, движителем служит колесо с грубыми лопастями — все сделано вручную, с выдумкой. Человек помешался на технике, а работает в отрыве от нее. Почему бы не использовать эту его страсть? Например, в животноводстве — самый слабый участок по механизации труда. Сделать его механиком по трудоемким процессам — и пусть выдумывает. Почему его до сих пор не приставили к технике? Потому что не принимали всерьез, считали блаженным? Именно поэтому, обычная деревенская косность.

Межов вытянулся под одеялом, приказал себе спать, расслабил все мышцы, подумал о том, что они расслаблены, отдыхают, все тело отдыхает, кровь идет к ногам, они теплеют, дыхание становится реже, глубже, сердце замедляет свою работу, сознание выключается…

Через несколько минут он спал.

XIV

Щербинин надел пальто, шапку, взял шерстяные, связанные Глашей, перчатки.

— А шарф-то, шарф! Опять забыл? — Глаша подбежала к нему, на ходу стянув с вешалки шарф, привскочила, ткнувшись животом в Щербинина, и накинула шарф ему на шею, — Запахни плотнее.

— Нынче вроде не холодно.

— Какой не холодно, окна вон как закуржавели! — И, опять встав на цыпочки, закутала его морщинистую худую шею, застегнула верхнюю пуговицу пальто. — А ты поменьше кури, я угорела за ночь с тобой.

Упрекала, а глаза сияли от любви, от счастья, от возможности заботиться о своем мужике, хозяине дома. Глаша еще больше располнела с беременностью, стала пышной, белой, девичьи, ни разу не кормившие груди стояли торчком — вот-вот проткнут кофточку твердыми сосками. А говорят, сорок лет — бабий век.

— Ну, до вечера. — Щербинин погладил ее по гладким светлым волосам, собранным на затылке в большой узел.

Пешком до центра было минут двадцать, дядя Вася предлагал подвозить его, но Щербинин отказался: утренние прогулки заменяли ему физзарядку, которой он не занимался.

На улице в самом деле было морозно, нос сразу защипало, дыхание вылетело белым паром. И снег под ногами скрипел визгливо, сухо — значит, далеко за двадцать градусов. На Севере он знавал больше сорока, но воздух там суше, разреженный, мороз переносится легче. Только устаешь быстро, но это от питания еще зависит.

У мастерских РТС его догнал большеносый Веткин, главный инженер, весело поздоровался.

— Не пьешь? — спросил Щербинин, подав ему руку.