Дом для внука

— И с людьми так же, — продолжал Щербинин, досадуя, что Чернов ушел. — Ты не помнишь себя ребенком, но вот будут свои дети, убедишься — самое эгоистическое существо. Оно ничего не дает, даже не думает об этом, не может думать, но постоянно требует, требует: пищи, игр, внимания, знаний. Ребенок ненасытен и неутомим в своих требованиях. И он не может иначе, он просто не станет человеком, если не освоит этот мир в короткий срок, он погибнет. А мы говорим о новом обществе, новом государстве. Да, оно штыком прорывает старье, иглой, ножом, как травинка, ему надо укрепиться, и не нужны ему сейчас листья, не нужны ветки, нет еще и цветов — все это придет потом. Оглянись на наши первые годы: царя — долой, бога — долой, ваше благородие — долой, любовь — долой, есть боевые подруги… Страна похожа на бивуак, старое рушится, а новое сконцентрировано в одной точке, на острие иглы, ножа, штыка, ему надо устоять, укрепиться…

— Ясно, отец, ясно. Только твои биологические параллели…

Глаша принесла горячего крепкого чая, но они уже схватились снова и не обращали внимания ни на чай, ни на Глашу.

IV

Ким ушел только в два часа ночи. Глаша думала, что он останется ночевать, и постелила ему на диване в общей комнате, но он отказался, и Щербинин его не удерживал. Пусть выметается, сказал, а то и поспать не даст, негодник.

Глаше было больно видеть осунувшееся желтое лицо мужа, она принесла ему успокоительные таблетки, чтобы скорее уснул, ведь завтра на службу, отдохнуть не успеет но Щербинин таблетки пить не стал, выпил еще полстакана красного вина и ушел на кухню курить.

Глаша разобрала постель, сняла праздничную одежду и легла, а он долго еще сидел в кухне, кашлял, звенел посудой — наверно, пил воду или чай. Потом пришел, выключил свет, стал раздеваться.

— Выпил бы таблетки-то, Андрюша, — сказала она. — Вреда не будет, а польза обязательно.

— Спи, Глаша, не беспокойся, — сказал он мягко.

— Как же не беспокоиться, когда ты больной совсем.

— Ничего, спи. Не больной я, устал немного, накурился.

— Поменьше бы курил, желтый весь. — Ладно, спи.

Щербинин еще продолжал спор с сыном, жалел его и не уступал ему, не мог уступить. Если бы они все время были вместе, может быть, не было бы такого резкого расхождения, наверняка не было бы. Или это пресловутая проблема отцов и детей?

Щербинин лег, укрылся одеялом до подбородка, Глаша уткнулась лицом ему под мышку и успокоено засопела, уснула.

Проблема, конечно, существует, но объясняется она не различием целей. Просто отцы знали царя, помещика, попа, знали настоящее рабство, изнурительную работу, лаптежную бедность, жестокость жизни, а для сыновей все это — история, они родились и росли в других условиях, и каждое новое поколение начинает жить в других условиях и в другой обстановке, мера жизненных оценок различна, отсчет идет не от царя к колхозу, а уже от колхоза к коммунистическому обществу, само представление о жизненном идеале иное, шире, объемнее, глубже.

Щербинин повернулся на бок, Глаша всхрапнула и уткнулась ему в грудь.

Счастливая, никаких таких тревог не переживает, никакие особые раздумья ее не мучают. А может, несчастная. Очертила свой мир Хмелевкой и живет в нем, бессонницы не знает. Правда, и Ольга засыпала сразу, едва голова коснется подушки. Всегда удивлялся этой ее способности засыпать сразу после любого возбуждения. Впрочем, была одна ночь, когда она не спала. Самая первая их ночь. Он тогда мгновенно заснул — день был трудный: накануне состоялась сессия исполкома, разверстали дополнительный налог на кулаков и зажиточных середняков, утром он уехал в ближние села выбивать этот налог, в хлопотах забыл о своей свадьбе и возвратился только к вечеру, весь субботний день для гулянья пропал. А Ольга хотела, чтобы «как у людей», ее родители гостей собрали, а он приехал, когда, уж половина компании оскорбленно разошлась, остались родственники да дядя Вася с саратовской гармонью. Может, поэтому она и не спала всю ночь, размышляла о том, какая ее ожидает жизнь с начальником.

Но потом хорошей помощницей стала, училась вместе с ним ночами. И первым председателем Хмелевского колхоза стала… Ах, Ольга, как же мы жить-то дальше будем? Как сейчас? Ничего не исправишь, не забудешь, не вычеркнешь. И Кима мы не поделим, поздно его делить. И рядом с тобой сейчас Балагуров, а здесь — Глаша, добрая простушка Глаша, которая уже не представляет жизни без меня. Вот родит мне сына или дочь, а у тебя уже есть дочь, балагуровская ваша дочь, и будешь ты украдкой звонить мне, поздравлять с праздником и желать самого-самого… счастья. Зачем? Или для того, чтобы и я тебя украдкой, воровски поздравлял и желал счастья?