Дом на краю света

— Надо посмотреть, что у вас есть, — сказал Эрик. И с неожиданным изяществом выпрыгнул из нашего продавленного кресла и вместе с Бобби направился к кассетнику.

У нас с Джонатаном появилась возможность обменяться взглядами.

— Я тебя предупреждал, — прошептал он одними губами. Бобби присел на корточки перед полками с кассетами.

— У нас, в общем-то, тут всего понемножку, — сказал он. — По всему спектру.

— Я вижу, у вас есть Колтрейн, — сказал Эрик. — О, у вас есть «Дорз»!

— Ты любишь «Дорз»? — спросил Бобби.

— Когда я был помоложе, — сказал Эрик, — я хотел быть Джимом Моррисоном. Я выходил на задний двор и отрабатывал все его жесты. Каждый день. Так, чтобы даже движения губ совпадали. Но потом я понял, что мне не хватает самого главного.

Он рассмеялся — опять тот же пугающе резкий выдох.

— Ну, тогда давай его и поставим, — сказал Бобби и воткнул кассету в плейер.

— А Боб Дилан тебе нравится? — спросил он у Эрика.

— Конечно. Им я тоже хотел быть.

— Я привез из Огайо немножко пластинок, — сказал Бобби. — Среди них есть даже довольно редкие. А Хендрикса ты любишь?

— Еще бы! Лучше него вообще никого не было.

— Некоторые пластинки дублируются на кассетах. Но некоторых уже нигде не достанешь. Хочешь посмотреть?

— Да. Конечно. Конечно хочу.

— Мы их не слушаем, — сказал Бобби. — У нас тут нет проигрывателя. Надо купить. Хоть они и выходят из моды.

— У меня есть проигрыватель, — сказал Эрик. — Если хочешь, можешь зайти как-нибудь и послушать свои пластинки у меня. Если хочешь, конечно.

— Здорово! Отлично! Пойдем. Пластинки в другой комнате.

— Вы на нас не обидитесь? Мы на минутку, — обратился Эрик к нам с Джонатаном.

И вдруг я поняла, каким он был лет в восемь-девять: услужливый, чрезмерно восторженный, глаза на мокром месте — загадка для родителей.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказала я.

— Похоже, дети подружились, — шепнула я Джонатану, когда они вышли. Он покачал головой.

— Я тебе говорил, что это будет катастрофа. Ты меня не послушала.

— Чушь! Никакая это не катастрофа. Бобби уже в него влюбился.

— А ты, конечно, думаешь, что он прохвост и зануда.

— Ничего я не думаю! Я с ним и пяти минут не знакома.

— Вполне достаточно. Ничего более интересного ты не увидишь. Единственный способ узнать его получше — это с ним переспать.

— Непонятно, зачем ты с ним встречался все эти годы, если он тебе так активно не нравится?

— Секс, — отозвался Джонатан. — Плюс мое безумие. Наверное, я даже люблю его в некотором неромантическом смысле. Просто мне никогда не хотелось смешивать мои отношения с ним с остальной жизнью, и я был прав.

— Ты странный человек, — сказала я.

— Неужели?!

Когда Бобби с Эриком вернулись в гостиную, я предложила взять бокалы и подняться на крышу посмотреть закат. Паузы на этой вечеринке были недопустимы. Темп нельзя было терять ни при каких обстоятельствах. Вечер был не по-мартовски теплым, что могло быть вызвано одним из двух: либо ранней весной, либо воздействием на климат ядерных испытаний.

Все согласились. Впрочем, Бобби и Эрик без большого энтузиазма. Я понимала почему. Если мы полезем на крышу, они не смогут послушать вторую сторону «Strange Days».

— Мальчики, — сказала я. — Музыка от нас никуда не денется. Мы ее опять включим, как только вернемся.

И сама поразилась своему взрослому тону. Настоящая мамаша!

Мы вылезли на крышу — гудроновое плато, ограниченное зубчатым бетонным парапетом. На горизонте в районе Нью-Джерси опускалось оранжевое солнце. Телеантенны отбрасывали свои тонкие, птичьи тени. Окна небоскребов верхнего города отливали бронзой и янтарем. Над Бруклином, вбирая в себя последние отсветы дня, висело толстое розоватое облако. Каждая его линия, каждый завиток были невероятно четкими, словно вырезанными из кости. Из открытого окна дома напротив вырывались гофрированные занавески и латиноамериканская музыка. Мы стояли лицом на запад, отбрасывая десятиметровые тени.

— Красиво, — сказал Джонатан. — Как только начнешь подумывать о том, чтобы уехать куда-нибудь подальше от цивилизации, город обязательно выкинет что-нибудь в этом роде.

— Обожаю крышу, — сказала я.

И вновь поразилась своему тону. И когда только я успела превратиться в такую матрону?

— В моем районе такой музыки не услышишь, — сказал Эрик. — В смысле, всей этой мексиканщины.

— Мне она, в общем-то, нравится, — сказал Бобби.

— Мне тоже, — отозвался Эрик.

Бобби повел в такт музыке бедрами и начал танцевать.

Наблюдая за этим добродушным увальнем в течение дня, я невольно забывала о его танцевальных талантах. Это было одним из его сюрпризов. Стоило зазвучать музыке, в его движениях появлялось что-то удивительно грациозное, он становился невесомым, бесплотным, как бы растворяясь в звоне гитары или рыданиях трубы. На пластинке женский голос под аккомпанемент трещоток и гитар по-испански исполнял что-то бесстыдно-сладострастное. Бобби, любивший всякую музыку, и плохую и хорошую, без разбора, танцевал в лучах заходящего солнца.

Эрик покосился на нас с Джонатаном. Я угадала ход его мыслей.

— Вперед, — сказала я.

И, смущенно улыбаясь, он тоже начал танцевать.