Дом на миндальной улице

Я видел этот мир почти с его сотворения. Многому мне пришлось выучиться за прошедший срок, учусь я и сейчас. Со многими вещами и событиями тяжело смиряться, но я научился свыкаться с тем, что люди уходят. Я принимал своих детей, входящих в этот мир, и провожал их в последний путь. И все равно каждый раз смерть близкого выбивала меня из колеи, хоть я и считал себя приученным к этому. Страшнее всего было именно это бессилие, невозможность что-либо исправить. Когда на руках любимое и дорогое тело, мягкое и безвольное, как игрушка, и всего лишь форма для того, что никогда не вернется. Но про Минолли я знал, что она вернется, что через несколько лет я могу увидеть ее в каком-нибудь из играющих на улице детей. Что рано или поздно я вновь увижу ту, с которой был близок с детства, единственного свидетеля моей жизни, самого верного, самого любимого и преданного друга. К ней у меня всегда было иное отношение, как к цветку, который вновь появится весной, как к птице, которая снова вернется к гнезду. Я знал, что она уходила на время, и расставаясь, я никогда не прощался навсегда, но испытывал тихую, щемящую нежность. Но тогда все было по-другому.

Я был просто взбешен.

Я был взбешен тем, что они посмели посягнуть на моего друга, не опасаясь моей мести. И это было личное оскорбление мне.

Я предупреждал Клавдия неоднократно, чтобы он не связывался с Леонелью, и уже после его женитьбы, зная от ее друзей, что она живет точно в клетке, предупреждал его, чтобы не смел посягать на ее волю. Но он не слушал меня и продолжал жить так, будто владел купленной вещью, принуждая живую и трепетную душу к самым унизительным для нее вещам. Вы знаете, я никогда не мог терпеть насилия, тем более над женщинами. И то, что он посягнул на нее, будто она была его собственностью, было оскорблением ей, а значит, мне вдвойне.

Третьим, что окончательно ослепило меня, была бешеная злоба на то, что столько усилий ушли в никуда. Что полгода ушли на то, чтобы выследить ее, чтобы подготовить побег и осуществить его. Что за эти полгода было положено столько душевных сил, ее друзей, моих, и особенно ее, и все напрасно, и они добили ее, растоптали как цветок, которому нечем было и защититься. Я мог бы понять месть, а я немало видел мести за свою жизнь, мог бы смириться, если бы у мести были священные причины, мог бы оправдать убийство в поединке или драке. Но это была не месть, а гнусность. Когда двое богатых, влиятельных и сильных мужчин нанимают едва ли не армию, чтобы найти и раздавить беспомощную девочку, и травят ее из-под рукава, не посмев даже глянуть ей в глаза.

Было еще в-четвертых, в-пятых и много дальше, но одного того, что она, маленькая, слабая и беспомощная, была убита, и убита по чьей-то прихоти, хватило за глаза. Я попрощался с нею и похоронил по обычаям моей семьи, а затем взял свое оружие и отправился к Северину Ноле. Я знал, что Клавдия науськивал именно он, что без участия этой собаки многое могло бы быть иным, включая и жизнь Леонели в доме Клавдия. Бешенство застилало мне глаза, и я видел только, как расправлюсь с ним по-своему, заставлю заплатить за ее позор, хотя этого уже не могла смыть никакая кровь. Для меня не составило труда проникнуть в его дом, хотя и не стремился к этому – меня в ту минуту не могла бы остановить и армия, и я убил бы любого, кто посмел бы встать передо мной. Но никто не встретился мне по пути, будто весь его огромный дом вымер.

У его покоев я остановился, переводя дух и собираясь с силами. Перед глазами вновь пронеслось видение нежной надломленной головки, посиневшие, как лепестки ириса, веки вновь обретенного и потерянного друга. Кровь хлестнула по жилам, будто огненным хлыстом, как пощечина, как плевок в лицо. Я крепче сжал рукояти мечей и вошел в кабинет, намереваясь встретить Северина там.

В кабинете, у запертых дверей спальни лежала на полу женщина. Закрыв голову руками, она тихо плакала, без надрывов и всхлипов, просто тихо скулила, как отчаявшийся маленький ребенок или потерявшийся щенок. Я направился мимо нее, намереваясь пройти, но либо шелест моей одежды, либо резкий блеск лезвий вывели ее из оцепенения, она беззвучно села на колени и подняла на меня заплаканное серое лицо, помертвелое и бездумное, как у душевнобольного. Должно быть, она поняла все сразу, еще только схватив глазами мою фигуру. Она как-то мягко и безвольно пошевелилась, перекатившись к дверям, одной рукой загородила мне дверь, а другой цепко схватилась за подол моей туники, одними глазами умоляя меня остановиться. Я оттолкнул ее, но она еще крепче вцепилась в меня и, прижавшись лицом к моим коленям, невнятно, быстро и жалобно скулила, прося за него.

Я любил Минолли, но и эта женщина любила своего мужа. И я кем бы был я, возьми я его жизнь за жизнь по законам этого мира? Я решил, что убью его его же оружием. Я вернулся в дом на миндальной улице и собрал все, что принадлежало Минолли – ее письма, рисунки, вещи и безделушки. Затем прибрал дом, готовя его к длительному затишью, и уехал в Селестиду.