Дом на улице Гоголя (СИ)

Первая бутыль масла ушла подношением за оформление наших с Олей документов. Вернувшийся однажды из своих загадочных полуснов Кузьмич, прояснев взглядом, спросил, есть ли у нас с Олей какие-нибудь «бумаги». У нас не имелось абсолютно никаких документов. Кузьмич наказал, к кому идти, на кого сослаться, чтобы решить эту проблему. При этом, как о чём-то само собой разумеющемся, он сказал, что нам с Олей надо сразу «записаться»: «Сам подумай, куда ей с такой фамилией, да и нельзя уж вам тянуть теперича. Маняша опеть же как будет — обчественная, али семейная? Тебе их обоих на себя записать надоть». Тогда я не понял, что имел в виду Кузьмич, почему «записываться» нужно срочно, но не стал уточнять — он и в ясные минуты, бывало, заговаривался. Вот так, буднично, не придавая акту бракосочетания никакого значения, считая его лишь формальностью, обеспечивающей Олину безопасность, я вскоре стал мужем и отцом.

В следующий раз «вернувшийся» Кузьмич спросил, что я собираюсь делать дальше. Я ответил, что намереваюсь ехать в Петроград, но с этим придётся подождать: я не могу оставить его в таком состоянии, дождусь, когда ему станет получше.

— Ты уж говори, как есть: поживёшь здесь до моих похорон. — И, видя, что я собираюсь возразить, прочувствованно добавил. — Я рад, что ты меня похоронишь, я рад, Ванюша. Да и не надо тебе покамест в Питер торопиться. Олюшке пока лучше тут быть, и ты чтобы при ней. Ты, Ванюша, когда пойдёшь бумаги оформлять, укажи, что она моя дочка. Это я нарочно так придумал, а то вас, если не соседи, то начальство из моего дому сгонит. У меня ж была дочка, считай, Олина ровесница.

Выспросить Кузьмича про его дочь мне не удалось: он опять впал в забытьё, и на этот раз пребывал в нём так долго, что я начал подумывать о совсем близкой кончине.

Но Кузьмич всё-таки вернулся, и сразу же продолжил обустраивать мою жизнь. На этот раз он озаботился моим трудоустройством. Вторая бутыль Кузьмичова масла как раз и ушла на то, чтобы мне устроиться на склад железнодорожных мастерских.

Я не сразу смог в полной мере оценить всё, что для нас сделал Кузьмич. Только когда я узнал про чудовищную безработицу, про биржу труда, которую брали штурмом голодные люди, про почти полное отсутствие продуктов в городе, понял, что Кузьмичу удалось, ни много ни мало, спасти нас от голодной смерти. Мы легализовались, мне полагалась рабочая карточка, а по ней выдавали четыреста граммов хлеба в день, Оля с Маняшей как иждивенцы получали по двести граммов. Кроме того, в наследство от Кузьмича нам достались запасы картошки и третья, последняя, бутыль постного масла. На следующий год мы занялись огородом, и, несмотря на активное воровство с грядок, в доме появились овощи. Конечно, это было не то, что наше недавнее алтайское роскошество, но жить было можно.

Кузьмич, решив мои насущные проблемы, будто устал интересоваться повседневностью. Он всё больше дремал или говорил несвязное, чего я не умел разобрать.

С ним стало случаться такое, о чём я вряд ли смогу хорошо сказать: он будто пребывал одновременно в двух местах: и здесь, рядом со мной, и где-то уже совсем не здесь. Взгляд в таких случаях у него был особенным, говорил он тогда вещи необычайные. Однажды, глядя на меня таким вот взглядом, он сказал нечто, от чего меня с головы до пят как током пробило:

— А ты ведь человека убил, Ванюша. То-то я гляжу, у тебя мёртвец перед глазами стоит. Тяжко тебе будет от энтой мертвечины избавиться, ох, тяжко, Ванюша.

Я стал рассказывать о Прохоре, и это неожиданно принесло мне облегчение. Говоря про выстрел, я разрыдался как мальчишка, и злоба и ненависть в моей голове сменились ужасом в груди — я лишил жизни человека.

— Этот сучий потрох, видать, уже напакостил где-то, раз его мужики побили да по реке пустили. Мужики-то умней тебя оказались, Ванюша. Из-за дурного человека не захотели грех на душу брать. Зачем же ты его до смерти-то убил, голова садовая? Стрельнул бы ему куда, и на плот уложил, а там пусть его река решает. Река, она ить тоже божия.

— Чтобы он выплыл и дальше пакостил на земле?

— Так ты из-за того, чтобы Прохор-то не забидел никого больше, его порешил? — с недоверием глядя на меня, спросил Кузьмич.

Я честно ответил, что в тот момент об этом не думал.

— Испужался ты его сильно, что ли? Со страху прямо в грудь стрельнул?

Я ответил, что и страха не было, одна ярость. Тогда Кузьмич стал уточнять, к Прохору ли была моя ярость, или к зверю, которого в нём рассмотрел. Я понимал, что это не пустые расспросы, что сейчас Кузьмич выводит прогноз на всю мою дальнейшую жизнь, и, стараясь быть предельно честным, ответил: к зверю.

— Тогда ничего ещё, тогда, может, оно и обойдётся. А что, если Прохора от энтого зверя выхолостить по-другому было никак нельзя? Раз не к человеку злоба, а к зверю, может, и обойдётся ещё. Прохор-то твой, он, знамо, варнак и страмник, да ить всё одно живая душа. Вот подымешь Прохорово дитё, доброго человека из его поганого семени вырастишь, и простится тебе.