Дом о Семи Шпилях

– Вот новый сорт роз, который я нашла в саду сегодня утром, – сказала она, выбирая из букета небольшой красный розан. – В этом году их будет пять или шесть на кусте. Это самый лучший розан. А как он пахнет! Как ни одна роза! Невозможно забыть этот запах!

– Ах! Покажите мне! Дайте мне! – вскричал гость, быстро схватив цветок, который своим запахом, как волшебной силой, пробудил в нем много других воспоминаний, соединенных с этим ощущением. – Благодарю вас! Он доставляет мне большое удовольствие. Я помню, как я восхищался этим цветком… давно уже, я думаю, очень давно! Или это было только вчера? Он заставляет меня чувствовать себя снова молодым! Неужели я снова молодой? Или воспоминание это необыкновенно во мне ясно, или сознание чрезвычайно темно! Но как добра эта молодая девушка! Благодарю вас! Благодарю вас!

Благодетельное возбуждение, произведенное маленькой красной розой, предоставило Клиффорду самый светлый момент, каким только он наслаждался за завтраком. Этот момент мог бы продлиться больше, если б его глаза случайно не остановились на лице старого пуританина, который смотрел на сцену из своих потемневших рам и с матового полотна, как дух, и притом самый злой и угрюмый дух. Гость сделал нетерпеливое движение рукой и обратился к Гефсибе таким тоном, в котором ясно высказывалась своенравная раздражительность человека, за которым все ухаживают в семействе.

– Гефсиба! Гефсиба! – кричал он довольно громко и выразительно. – Почему ты оставляешь этот ненавистный портрет на стене? Да, да! Это именно в твоем вкусе! Я говорил тебе тысячу раз, что он злой гений нашего дома! И мой злой гений в особенности! Сними его тотчас!

– Милый Клиффорд, – сказала печально Гефсиба, – вы знаете, что я не могу этого сделать.

– Если так, – продолжал он говорить все еще с некоторой энергией, – то прошу тебя, закрой его хоть красной занавесью, длинною, чтоб висела складками, с золотыми краями и кистями. Я не могу терпеть его! Пускай он не смотрит мне в глаза!

– Хорошо, милый Клиффорд, я закрою портрет, – сказала Гефсиба успокаивающим голосом. – Красная занавесь в сундуке под лестницей немножко полиняла и попортилась от моли, но мы с Фиби чудесно ее исправим.

– Сегодня же, не забудь! – сказал он и потом прибавил тихим, обращенным к себе голосом: – И зачем нам жить в этом несчастном доме? Почему не переселиться в Южную Францию? в Италию? в Париж, Неаполь, Венецию, Рим? Гефсиба скажет, что у нас нет средств. Какая глупая мысль!

Он засмеялся и бросил на Гефсибу взгляд, которым хотел выразить тонкий сарказм.

Но испытанное им в течение такого короткого времени волнение разных чувств, как ни слабо они высказывались, очевидно, его изнурило. Он, вероятно, привык к печальному однообразию жизни, которая не столько протекала ручьем – и то очень ленивым, – сколько скапливалась в лужу вокруг его ног. Покрывало усыпления опустилось на его лицо и произвело свое действие на его от природы нежные и изящные черты, подобное тому, какое густая мгла, не проникнутая ни одним солнечным лучом, производит на выразительность пейзажа. Они как будто сделались крупнее и даже грубее. Если до сих пор в этом человеке поражала наблюдателя интересная наружность или красота – пусть даже разрушенная красота, – то теперь он мог бы усомниться в собственном чувстве и приписывать только игре воображения некоторую грацию, оживлявшую это неподвижное лицо, и какой-то чудный блеск, игравший в этих мутных глазах.

Прежде, однако, нежели Клиффорд совершенно погрузился в онемение, из лавочки раздался резкий звон колокольчика и так неприятно поразил слуховые органы Клиффорда и отличавшую его чувствительность нервов, что он вскочил со своего кресла.

– Боже мой, Гефсиба! Что за ужасная суматоха у нас в доме? – вскричал он, изливая свою нетерпеливую досаду по старой привычке на единственную особу в мире, которая любила его. – Я никогда не слыхал такого отвратительного звяканья! Почему ты позволяешь это? Но что бы это значило?

Эта, по-видимому, пустая досада выставила вдруг чрезвычайно рельефно характер Клиффорда – как будто тусклый портрет вдруг соскочил со своего полотна. Дело в том, что человек его темперамента всегда высказывается яснее со стороны своего чувства прекрасного и гармонического, нежели со стороны сердца. Весьма возможно – подобные примеры случались часто, – что если бы Клиффорд в своей прошедшей жизни получил возможность образовать свой вкус до высшего совершенства, то эта важная принадлежность вкуса могла бы до сих пор совершенно истребить или подавить его привязанности. Не имеем ли мы права после этого сказать, что его долгое и мрачное бедствие, по крайней мере, несколько искупило его вину?

– Милый Клиффорд, я бы желала не допустить этого звонка до вашего слуха, – сказала Гефсиба терпеливо, но покраснев от тягостного прилива стыда. – Он даже для меня очень неприятен. Но знаете ли, Клиффорд, я хочу что-то сказать вам. Этот противный звонок – поди, пожалуйста, Фиби, посмотри, кто там, – этот противный звонок не что иное, как колокольчик нашей лавочки.