Дом с привидениями

Стрикер, горничная, в свою очередь, выказывала признаки весьма удручающего расстройства. Затрудняюсь сказать, была ли она чересчур впечатлительна, или что еще, но эта молодая женщина стала настоящим перегонным кубом, производившим самые громадные и самые прозрачные слезы, какие мне только доводилось видеть. Наряду с этой особенностью она обладала способностью удерживать их на себе, не давая упасть, так что они свисали с ее носа и Щек. В таком вот виде, да еще кротко и горько покачивая головой, она без единого слова могла привести меня в большее потрясение, нежели смог бы сам неподражаемый Кричтон словесным диспутом о кошельке с деньгами. Кухарка же отлично завершала хорошенькую компанию своими беспрестанными жалобами на сырость, которая непременно сведет ее в могилу, и смиренными повторениями последней ее воли касательно серебряных часов.

Что же до нашей ночной жизни, то меж нами царила зараза страхов и подозрений, и нет под небесами заразы хуже этой. Женщина в плаще? Согласно всем показаниям, мы находились просто-таки в женском монастыре, где плащ был формой одежды. Шумы? Сам подвергшись воздействию этой заразы, я сидел в мрачноватой маленькой гостиной, напряженно прислушиваясь, пока не услышал столько шумов, да притом столь подозрительных, что кровь наверняка бы застыла у меня в жилах, когда бы я не согрел ее тем, что ринулся проводить расследование. А попробуйте-ка полежать так в кровати, глубокой ночью. Попробуйте в вашей собственной уютной спальне прислушаться к тому, как живет ночь. Да вы, если пожелаете, любой дом наполните шумами, пока не подыщете по отдельному страшному шуму на каждый отдельный нерв вашей нервной системы.

Повторяю: зараза страхов и подозрений царила меж нами, и нет под небесами заразы хуже этой. Женщины (с носами, неизменно опухшими от злоупотребления нюхательной солью) всегда держались чопорно, были подвержены обморокам и чуть что, выходили из себя. На любую вылазку, что казалась хоть мало-мальски рискованной, две старшие неизменно отправляли Чудачку, и она столь же неизменно подтверждала репутацию этих авантюр, возвращаясь в столбняке. Если кухарке или Стрикер требовалось подняться на чердак после наступления темноты, мы уже знали, что в самом скором времени услышим над головой жуткий грохот; и это происходило так регулярно, словно специальный хорошо обученный вышибала нанят был шататься по дому, демонстрируя каждому встречному домочадцу пример своего мастерства.

Напрасно было и пытаться что-то предпринимать. Напрасно было, на мгновение самому испугавшись настоящей совы, затем показывать ее всем окружающим. Напрасно было выяснять, извлекая из пианино произвольные звуки, что Турк всегда воет от некоторый нот и мелодий. Напрасно было изображать Радаманта по отношению к колоколам и тут же подвязывать язычок тому из них, кому не посчастливится зазвонить без позволения. Напрасно было жечь огонь В каминах, спускать факел в колодец, внезапно врываться во все подозрительные комнаты и альковы. Мы меняли слуг, но лучше не становилось. Наконец наше уютное хозяйство пришло в такое расстройство и жалостное состояние, что однажды вечером я подавленно сказал своей сестре:

– Патти, я начинаю отчаиваться. Слуг жить с нами здесь не заставишь. Боюсь, нам пора сдаться.

Моя сестра, наделенная непоколебимым духом, ответила:

– Нет, Джон, не сдавайся. Не вешай нос, Джон. Есть другой выход.

– И какой же? – спросил я.

– Джон, – начала сестра, – если мы не собираемся выезжать отсюда, а уж нам-то с тобой яснее ясного, что никаких причин на то нет, мы должны сами все наладить и полностью взять дом в свои руки.

– Но как же слуги? – вопросил я.

– Обойдемся без слуг, – отважно заявила сестра.

Подобно большинству людей моего класса, я никогда и не думал о возможности делать что-то без этих верных помех. Идея показалась мне столь новой, что я посмотрел на сестру весьма недоверчиво.

– Мы же знаем, что они приходят сюда, уже готовые и сами бояться, и других запугивать, и мы знаем, что они и сами боятся, и других запугивают.

– За исключением Боттлса, – задумчиво отозвался я.

(Глухой конюх. Я сохранил его у себя на службе, и он служит мне и по сей день, как непревзойденный в Англии феномен нелюдимости).

– Разумеется, Джон, – согласилась сестра, – кроме Боттлса. И что это доказывает? Боттлс ни с кем не разговаривает и никого не слышит, если не орать ему в самое ухо, и какие от него тревоги и неприятности? Никаких!