Дом с золотыми ставнями

И тогда я, не помню как, прыгнула навстречу нелепой фигуре в красном халате, из-под которого виднелись голые ноги в турецких туфлях. Удар! Я сшибла его с ног, но сама не упала, и еще краем глаза увидела, как Давид наложил руку на ствол пистолета, который держала старая мегера, а свой направил в потолок, не спуская пальца с курка. В ушах звенело. Человек в красном халате на полу медленно, как во сне, поднимался, пытался нашарить свое оружие и что-то беззвучно кричал.

Резкий голос сеньоры привел в сознание.

– Что тут, черт возьми, происходит? Кого и за что мой муженек собрался запороть, убить, кастрировать?

– Можешь полюбоваться, – сказал сеньор, показывая на нас, стоявших как были, полуголыми.

– И что? Загляни я вчера днем в каморку Маноло, я бы застала там тебя с той же женщиной и в том же виде.

– Я – и он?

– Ну что? Ты – по необходимости, а он – для души. Души-то ты ее не купил…

Вот и бесишься. Они встречаются тут не раз и с моего ведома. Я считаю, что он ей больше подходит. Она, по-моему, того же мнения.

У дона Фернандо усы подергивались на бледном лице.

– Значит, так… Значит, ты считаешь, что он лучше?

Я промолчала.

– Зато я тут хозяин! Давид! Отведи эту парочку к столбу и всыпь обоим – до костей.

– Стой, Давид, – остановила мулата донья Белен. – Никого бить не будут.

– Дорогая, – ядовитым голосом просипел сеньор, – кто тут хозяин?

– Ты, – спокойно отвечала ему жена. – Но владелица всего здесь – я. Потому что я своим приданым выкупила имение тогда, когда его должны были пустить с молотка. И если я вздумаю с тобой развестись – видит бог, только ты довел меня до такой мысли! – тебе придется отсюда убираться, потому что за пятнадцать лет ты не накопил нужной суммы, чтобы выплатить это приданое обратно. Ты все спускал в пикет и покер, и если я рассержусь, пойдешь отсюда без штанов. Тебе ясно?

Никого бить не будут, идите все по свои постелям.

– Но она меня ударила!

– Да? Давид, так и было?

Мулат молча кивнул. Пистолет он давно убрал.

– Мужчины, пошли вон! Одевайся, Сандра. Шкуру сдирать я не позволю, но потачку давать не могу тоже, извини. Посидишь пару дней в чулане, а то остальные негры вообразят, что им можно то же, что и тебе. Пойдем, я тебя запру. А ты, дружок, рот не разевай. Иди, седлай коня и езжай в Сарабанду. Чтоб духу твоего тут не было сию же минуту! – И, тихо, чтоб слышно не было уходящим: – Не бойся, Гром, езжай. Она останется под моей защитой. Ну, поцелуйтесь на прощание и пошли!

Донья Белен, зябко кутаясь в шелковую бата (ночь была прохладной), сама отвела меня в домашнюю тюрьму. Выгородка в подполье, в каменном фундаменте дома.

Каменные стены, каменный сводчатый потолок. Сыпучий песчаный пол, в полторы ладони шириной щелка окна вверху, лежак и двери из трехдюймовых брусьев.

– Хорошо, что не дошло до стрельбы, – говорила хозяйка. – Стели одеяло и располагайся. Утром тебе принесут поесть. Замок тут пудовый, ключ только у меня.

Вот тут сеньора ошиблась: ключ был не только у нее. Второй имелся у Давида, и про этот ключ, конечно же, вспомнил дон Фернандо. Пока стихала суматоха, он позвал мулата вниз, выпить стопочку, и спросил его обо всем, что было нужно. А Давид возражать хозяину не привык.

Со мною же сыграл злую шутку каменный молодой сон: сморило, едва голова опустилась на лежак.

Проснулась, когда на меня навалилось сверху то ли трое, то ли четверо, а за ухо ткнулся пистолетный ствол. Знакомый до отвращения голос почти пропел:

– Вставай, красавица, пора!

Сопротивляться не было возможности: не отрывая дула от головы, поставили на ноги, связали руки за спиной, заткнули кляпом рот и вывели из подвала. Подвели к "столбу" – на утоптанную площадку около негритянских бараков, где производились все экзекуции.

Не припомню, чтобы я боялась. Я так была взбешена, что забыла про страх. Почему-то меня не стали привязывать к врытому в землю столбу, как это делалось обычно.

Сеньор развязал мне рот и спросил:

– Почему? Почему ты это сделала?

– Потому что ты дрянь и трус, – отвечала я. От злости собственный голос казался спокойным. – Вас тут пять человек, и двое с пистолетами – так ты меня боишься. Ты в истерике хуже нервной дамы. Разве ты мужчина?

Рассчитывать на снисхождение не приходилось.

Сеньор кивнул Давиду:

– Принимайся.

Рука у мулата была тяжелая, хоть и бил он вполсилы. Сеньор это тоже заметил, отобрал плеть и стал отводить обиженную душу. Давид в это время зашел сбоку и смотрел на меня, и я видела, что это старику не по душе. Но что с него взять! Да и до него ли было? Кто знает, что такое плеть, поймет без слов. Кто не знает, тому нет смысла рассказывать. Я не кричала, усиливалась держаться на ногах и старалась не считать удары. Не помню, как падала, наверное, потеряла сознание раньше, чем упала.

Очнулась в каморке, в пристройке для слуг. Лежу на животе, жара, духота, больно.

Сидит какая-то девчонка и веткой отгоняет мух. Увидала, что я открыла глаза – и бегом куда-то. Потом, гляжу, входит Ма Обдулия, видно, была где-то неподалеку.

Кряхтит, вздыхает, охает – осматривает меня.

– Что, Ма, плохо дело?

– Закрой рот, – отвечает она, – и слушай.