Дом с золотыми ставнями

И тут-то донья Белен уронила голову на постель – она стояла на полу на коленях, забыв про свои нарядные юбки, стелившиеся по истоптанному камню – и заплакала.

– Почему, почему этот ребенок родился не у меня? Ведь он нужен мне, а не тебе, мне!

Я успокаивала ее, как могла – такую маленькую и несчастную. Я как дитя гладила ее по голове. Я сказала:

– Сеньора, утешьтесь, сеньора, не плачьте! Не пройдет и трех месяцев, как наступит ваша луна. Год спустя, а может быть, и раньше, вы будете лежать, как я сейчас, с младенцем у груди.

У нее глаза мгновенно высохли.

– Сандра, неужели это будет?

– Клянусь в этом Шанго, моим божественным предком.

Она ушла домой полная новой надежды, напевая что-то, распорядившись о тысяче нужных вещей.

Обдулия спросила по ее уходе:

– Зачем ты сказала ей это? Она никогда не понесет от мужа.

– Если бы я не сказала этого, то все ваши с лысым старания пошли бы прахом в одну минуту. К тому же, Ма, я уверена, что-нибудь переменится за эти месяцы. Ты разве не чувствуешь, как поворачивает ветер ее судьбы?

Старуха ничего такого не замечала, но поверила моему чутью. Она была добрый человек, донья Мария де Белен. Мы обе желали ей радости.

Когда первая суматоха утихла, дон Фернандо сам пришел проведать отпрыска. Он попал в неудачный момент. Факундо сидел за столом, делая записи в конторской книге, – гусиное перо казалось совершенно неуместным в этих ручищах. Кабальеро поморщился: после той памятной ночи он избегал разговаривать с конюшим наедине и, будучи вынужденным обсуждать дела, старался не встречаться с ним глазами. В этих глазах сидела насмешка и чувство собственного превосходства, и сеньору, видно, тотчас же вставало в памяти широкое, размашистое движение, с которым этот черный голой грудью полез на пистолетный ствол. Я знала, что при этом воспоминании кабальеро прошибал холодный пот, а пальцы сами тянулись в карман, к тяжелой рукоятке с насечкой. Вот и в тот раз он замешкался, но отступать было поздно, негр заметил господина, встал, бросив перо, и приветствовал – почтительно, даже с улыбкой, показывая все крупные белые зубы.

– Добро пожаловать, сеньор, пришли посмотреть на нашего карапуза?

– Придурок, – процедил дон Фернандо сквозь зубы. – Ты еще скажи, что он твой.

– Да как сказать, сеньор, – заметил Гром, продолжая ухмыляться. Сандра ведь моя жена, так? Ну, значит, чей бык ни прыгал, а телята наши. Жена, покажи малыша!

Я как раз меняла мокрую постель в колыбельке. У дона Фернандо, следившего за малышом со смесью любопытства и недоумения, вдруг полезли на лоб глаза.

– Что это? – спросил он, трогая пятна на спинке пальцами левой руки.

– Наследственное, сеньор, у меня такие же на спине.

Молча он ожег меня глазами, повернулся и вышел. Больше сеньор к нам не заходил и заговаривать со мной не пытался.

Донья Умилиада расценила появление на свет белого младенца как предвестие катастрофы.

– Ты беспечна и доверчива, моя дорогая. Если твой беспутный муж вздумает объявить своим сыном этого мулата, тебя ожидают огромные неприятности. Это чревато упреками в бесплодии, угрозой развода, которого ты на самом деле не хочешь, хоть и сама пугала им мужа, и многими потерями.

Но племянница в ужас не впадала.

– Ну что! Я бы даже не возразила, слова бы не сказала, вздумай он это сделать, хотя бы из любопытства поглядеть на его выражение лица при этом. Но, по-моему, тетушка, напрасны ваши волнения. Мой муж сумасброд, однако никогда он не осмелится официально заявить об этом своем отцовстве. Поверьте мне, я хорошо его знаю и знаю, о чем говорю.

Тогда тетушка решила поведать свои сомнения инстанции более высокой. Она просидела весь вечер за письменным столом, и наутро кучер Дионисио отправился в почтовую контору в Карденас, прихватив в карман обширное послание на имя дона Фульхенсио Суареса в Гавану.

Между тем сеньора просила меня бывать в доме чаще и для этого переселила со всем семейством в помещение для прислуги. В моей прежней каморке разобрали одну из стен, так что помещение увеличилось вдвое, плотнику Мартину срочно заказали мебель в новое жилье, в том числе кровать в восемь фунтов длиной. Старик посмеивался, записывая размеры – "знаем, для кого!" Очень скоро мы устроились не без удобства.

Сеньора сама крестила мальчика и назвала его Энрике.

Когда ребенку исполнился месяц, мы с Обдулией сделали ему татуировку, обведя запястья и руки двумя рядами точек, по шестнадцать в каждом ряду; а за левым ухом, в месте, которое еще не прикрывал младенческий пушок, но которое потом должно было надежно скрыться под волосами – символ священного молота Шанго.

Оберегающие знаки мы делали едва видными, чтобы лишь знающий человек мог разгадать смысл этих меток.