Дом свиданий

— Мне кажется… Мне кажется, я скоро умру.

— Откуда такие мрачные мысли?

— Если гроб не по мерке, будет в доме еще покойник.

— Гнеточкин вам сказал? — догадался Иван Дмитриевич.

— Да. Он заходил ко мне и увидел.

— Вы же его за что-то не любите. Зачем он к вам приходил? Какие у вас дела?

— Об этом я говорить не желаю.

— Хорошо… Но скажите, у вас есть основания кого-то бояться?

— Не знаю, но мне страшно.

— И чтобы нагнать на себя пущего страху, вы решили лечь в… Я не в силах больше выговаривать это слово!

— Еще мне почему-то неодолимо захотелось почувствовать, каково ему там лежать. Я заткнула уши, закрыла глаза... Moжет быть, я схожу с ума, не знаю, но в эти минуты я действительно чувствовала себя не собой, а… Этого не передать, вы все равно не поймете.

— Шарлотта Генриховна, — сочувственно помолчав, заговорил Иван Дмитриевич, — я сыщик, а не врач, и хочу понять другое. Я вам как на духу признался, кто подсказал мне мысль о том, что Яков Семенович жив. Будьте же и вы со мной откровенны. Вам кажется, что ваш муж наложил на себя руки, чтобы не лишать вас и Оленьку средств к существованию. Я верю вашей искренности, но я сильно сомневаюсь, что вы сами до этого додумались. Насколько я вас знаю, вы не сильны в законах. Нужно быть совершенно другим человеком, дабы под таким странным углом увидеть смерть Якова Семеновича. Эта идея о самоубийстве во имя вашего с Оленькой благополучия, — кто вас натолкнул на нее? Только честно. Не барон Нейгардт?

— Барон лишь высказал такое предположение, он ни на чем не настаивал. Он сам не был уверен, что прав, но я сердцем почувствовала: так оно и есть. Яков изменял мне, и все же я знаю — по-настоящему он любил одну меня.

— Допустим, Марфы Никитичны нет в живых. Но неужели вам не приходило в голову, что в случае смерти вашего мужа закон будет на стороне Семена Семеновича, а никак не Оленьки? Наследство достанется ему, а не вам.

— Я об этом не подумала.

— И еще несколько вопросов…

— Только не сейчас. Уже ночь, и у меня болит голова.

— Но дело не терпит отлагательств!

— Пожалейте меня! — взмолилась она. — Идите, дайте мне побыть одной.

— Я никуда не уйду, пока вы не ответите.

Она смирилась:

— Хорошо, спрашивайте.

— Час или полтора назад я слышал в подъезде чей-то крик. Это не у вас?

— Я ничего не слыхала.

— Почему вы не открыли на мой звонок?

— Так это вы звонили?

— А вы думали кто?

— Не знаю. Мне стало страшно.

— Что за дама была у вас приблизительно в то же время?

— Моя племянница.

— Лиза или Катя?

— Все-то вы знаете… Лиза, старшая.

— Зачем она приезжала?

— Взять что-нибудь на память о бабушке.

— И она, значит, убеждена в ее смерти? Или это вы ее убедили?

— Мы все счастливы были бы ошибиться. Даже я, хотя мои отношения со свекровью были далеки от идиллии, — сказала Шарлотта Генриховна, так бережно разглаживая на столе скатерть, что Иван Дмитриевич окончательно утвердился в своей догадке: скатерть та самая.

— Любопытно, — спросил он, — что из вещей Марфы Никитичны выбрала Лиза?

— Понятия не имею. Она прошла в ее комнату без меня.

— А потом вы послали Евлампия проводить ее?

— Да.

— И последний вопрос… Вам знакома эта вещица?

Всякий раз, когда жетончик выныривал из кармана, казалось, что кто-то невидимый шепчет на ухо: ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА.

Шарлотта Генриховна покачала головой:

— Первый раз вижу.

Она встала, Иван Дмитриевич тоже поднялся. Вышли в коридор. В полутьме он нежно, как любовник, прикоснулся к ее плечу.

— Если можете, простите меня за вторжение и за все, что я сдуру вам наговорил.

— Бог простит… Стойте! Куда вы?

— Я, с вашего позволения, пойду через черный вход, — сказал Иван Дмитриевич. — У меня там цилиндр остался.

Возле парадного стоял Зайцев.

— О, Иван Дмитриевич! — обрадовался он. — Все гуляете?

— Да и вам, я смотрю, не спится.

— Рад бы, но жена с дочерьми поехала к тестю, и до сих пор нет их. Тревожно, знаете. Извозчики нынче те еще! Завезут в темный угол, разденут, а то и зарежут. Сколько угодно таких историй, не мне вам рассказывать. На днях только был случай. Просто мороз по коже…

— Извините, я очень устал. Спокойной ночи.

Не успел Иван Дмитриевич подняться до второго этажа, как тот же самый, хоть и утративший часть былой силы вопль, о котором он спрашивал у Шарлотты Генриховны, опять разодрал уши и сердце. В два прыжка он влетел к себе на площадку. Как же раньше-то не понял! Кричали в его собственной квартире. Это был голос Ванечки, уже не так страшно, как в прошлый раз, искаженный недетской мукой, узнаваемый. Подскочив к двери, Иван Дмитриевич услышал, как бессловесный крик переходит в плач, слабеет, обрастает словами.

— Я не могу, маменька, — причитал сын. — Я не могу так спать! Я не буду так спать! Я так не усну-у… Ой, маменька, маменька, не надо! О-ой!

Иван Дмитриевич почувствовал, как у него зажигается за грудиной от жалости к сыну и ненависти к жене. Опасное чувство, не надо бы давать ему воли. Он закрыл глаза и начал считать до десяти, чтобы успокоиться. В таком состоянии праведный суд вершить невозможно. Спокойствие — вот основа справедливости.

— Спи, паршивец! — кричала жена.