Дом Цепей

— Как скажешь. Теперь уходи. Уже поздно, хочу поспать.

Верховный маг остановился, на миг уронил на напана непроницаемый взгляд — и вышел из комнаты.

Корболо дождался, пока не хлопнет внешний полог. Прислушался и с удовлетворением уловил, как один из телохранителей поправляет его.

Допил вино — «чертовски дорогое, а на вкус не лучше портового пойла, которым я давился на Острове» — бросил кубок на пол и пошел к груде подушек в дальнем конце. «Кровати в каждой комнате. Интересно, что это говорит о моей личности? Но ведь остальные не для спанья. Только эта…»

* * *

В главной комнате, за шелковой занавеске оставленная Корболо женщина так и лежала в груде подушек.

Постоянное избыточное поглощение дурханга — как и любого зелья — порождает уменьшение эффекта. Настолько, что под слоем отупелого бесчувствия, полезного барьера против вещей вроде дергания головы за волосы — остается холодное сознание.

Помогали делу и ритуалы хозяина, ритуалы, подавившие жалкое стремление к удовольствиям. Больше не будет потери контроля, ведь разум уже не воюет с чувствами, ведь чувств у нее нет. Легкая сдача, поняла она с восторгом, ибо в прошлой жизни мало что могло поддержать теплоту воспоминаний о детстве.

Итак, она отлично подходила для задания. Издавать правильные звуки наслаждения, чтобы скрыть равнодушие к забавам Корболо Дома. И лежать неподвижно, не замечая даже, что горло медленно заполняется липкой мокротой от паров дурханга, лежать столь долго, сколько нужно… пока не возымеют действие несколько безвкусных капель в вине полководца.

Услышав глубокое и медленно дыхание, говорящее, что он легко не пробудится, женщина перекатилась набок и зашлась в кашле. Снова замерла, убеждаясь, что напан спит. Удовлетворившись, встала на ноги и похромала ко входу.

Замешкалась с завязками, пока грубый голос снаружи не спросил: — Сциллара, опять в отхожее?

Другой голос тихо засмеялся. — Удивительно, что на ней осталось мясцо, столько она за ночь сбрасывает.

— Это ржавый лист и горькие ягоды, что подмешивают в дурханг, — ответил первый, помогая открыть полог.

Сциллара вывалилась наружу, расталкивая стражей.

Руки, как обычно, полезли в самые необычные для досмотра места, принялись щупать… Раньше ей это понравилось бы, на обидчивый манер. Раздражение, не лишенное удовольствия. Но теперь это лишь досадное приставание, которое нужно вытерпеть.

Как и все остальное в этом мире нужно вытерпеть, ожидая конечной награды, благословенного нового мира за пределами смерти. «Левая рука жизни держит всяческие унижения. А правая рука — да, милая, та, что с блистающим клинком — правая рука смерти держит, как полагается, награду, которую ты предложишь другим, а потом возьмешь и себе. В определенный момент».

Слова хозяина, как всегда, имели смысл. Равновесие — сердце всего. И жизнь — время страдания и горя — всего лишь одна чаша весов. «Чем суровее, чем непригляднее, ужаснее и отвратительнее будет твоя жизнь, дитя, тем великолепнее награда за гранью смерти…» Она понимала, что в этом есть смысл.

Значит, не нужно борьбы. Покорность — единственный достойный путь.

Кроме вот этого. Она пробиралась между палатками. Лагерь Собакодавов был организованным и опрятным, в подражание малазанским — это она отлично знала, ибо в детстве с матерью ездила в обозе Ашокского полка. А потом полк отправился за моря, оставив сотни неприкаянных — любовниц и их отродье, слуг и попрошаек. Мать вскоре заболела и умерла. Разумеется, был у нее и отец, из солдат. Кто знает, жив он или мертв; по любому, ему глубоко плевать на оставленное дитя.

Равновесие.

Но были тут отхожие места, вниз по склону. Траншею окружали деревянные мостки. Дымились горшки с травами, призванные уменьшать запах и отгонять насекомых. Около дырок в помосте — корзины со связками сена размером в ладонь. Большие открытые бочки с водой, прикрепленные к мосткам.

Раскинув руки, Сциллара осторожно лавировала по узкому проходу.

В таких долговременных траншеях содержатся не только человеческие экскременты. Солдаты и прочий люд часто кидают туда мусор, то, что считают мусором. Но для сирот в жалком городе иные отбросы станут сокровищем. Их можно вымыть, починить и продать.

И поэтому в темноте мелькали силуэты.

Она перебралась на ту сторону; босые ноги шлепали и грязи, создаваемой выплесками воды из траншеи. — Я помню тьму! — пропела она. Голос был хриплым от многолетнего употребления дурханга.

В траншее послышался плеск, и маленькая, покрытая экскрементами девочка полезла к ней. Сверкнули белые зубы. — Я тоже, сестра.

Сциллара вытащила из пояса мешочек с монетами. Хозяин хмурился, видя такие жесты; действительно, они шли вразрез с его поучениями. Но она не могла сдержаться. Сциллара сунула деньги в крошечную руку. — На еду.

— Он будет недоволен, сестра…

— Из нас двоих лишь мне терпеть его гнев. Пусть так. Но этой ночью у меня есть слово для хозяина.

* * *