Дом веселого чародея

Люди всех чинов и званий,Без различья состояний,Перед вами я стоюИ челом вам низко бью!Жрец веселого я смеха,Откликаюсь я, как эхо,На людские все дела,И моя сатира зла!

О, этот хищный оскал, сверкающий из-под франтоватых усов! И бешеный темп одна другую сменяющих шуток, реприз, акробатических трюков… Не переводя дыханья от одного взрыва хохота – к другому, к третьему!

Выражаюсь я по-русски

И не раз сидел в кутузке,Но не брошу никогдаРезать правду, господа!

Едва окончив монолог, он сразу же как бы засучивает рукава, уходит в работу. Шесть картонных листов с огромными буквами:

ДОКЛАД

– Вот, господа, не угодно ли… Наши министры каждый день делают государю доклад… и получают за это…

Откидывается первый лист.

– Окла-а-ад! – орет публика.

– Абсолютно правильно! – летит следующий лист. – Такой наш режим для министерских бюрократов…

– Кла-а-ад! – гогочет цирк. – Кла-а-ад!

Каждый сейчас рисует в своем воображении министра: неприступен, что твой монумент, фрак со звездой, важность непомерная… До их высокопревосходительств – как до бога, не достать… С каким-нибудь там прошеньишком не сунься, куда прешь, – одно слово: ми-ни-стр! И вдруг – при твоем вроде бы участии, при оскорбительном твоем гоготе – бац! – по лысине, по лысине господину министру! По лысине!

– Кла-а-ад!

– Так их, сволочей!

– Браво! Браво!

– Но, господа, – Дуров подымает руку, и снова вспыхивают синие, желтые, фиолетовые длинные огни перстней. – Но, господа, правительство наше очень заботится о том, чтобы в государстве был…

Третий лист отброшен. Пожалуйста, совсем не трудно прочесть коротенькое слово «лад». Ан молчит ведь публика-то… Какой там к черту лад! Правительство заботится… Держи карман! От такой заботы…

– Лад! – в одиночестве, в молчании разводит руками Дуров. – Но на самом-то деле, друзья, все мы отлично знаем, что на Руси у нас сущий…

– Ад! – весело вопят сотни глоток. – Ад! Ад! Ад!

Тут уж не только министру по лысине, тут уж – хватай выше…

И назвать-то – так оторопь берет.

– Ад! – беснуется публика. Хохот, рев, аплодисменты.

Откуда ни возьмись, на манеже – дог, наш старый знакомый, с каким лет пять назад впервые в смешной колясочке появился Анатолий Леонидович на Мало-Садовой.

Страшен, мордаст, грозно, басовито рычит на потешного раскоряку-пеликана, зажавшего под крылом папку с надписью «Дело». Кланяется неуклюжая птица, приседает, всем существом своим показывая страх перед начальством.

– Эх ты, подхалим, трус несчастный! – смеется Дуров. – С таким-то носищем дрейфишь перед его высокоблагородием!

– Дал бы разок-то! – кричат с верхотуры.

– Бей, не робей!

– Га-га-га!

Но до чего же стремителен разбег представления! Не успели углядеть – когда это? – в руках Дурова глиняный карачунский горшок… с чем это? С чем? Батюшки, с землей! Одной рукой прижал к боку, другой разбрасывает землю направо, налево, горсть за горстью… Летят черные комья, рассыпаясь о барьер, ляпая чернотой белый песок манежа.

– Позвольте, в чем дело? – испуганный, выбегает шпрехшталмейстер. – Что это вы делаете, Анатолий Леонидыч?

– А ничего-с, – продолжая раскидывать землю, смеется Дуров. – Землицей оделяю мужичков… Что ж им, беднягам, без земли-то? Та помещичья, эта арендаторская, а мужичку где взять? Вот и оделяю, как могу… Маловато, конечно, да что поделаешь… Извините, господин шпрехшталмейстер!

Итак, уважаемая публика, представление продолжается! Всемирно известная собака-математик, поучительный пример для гимназистов, получающих двойки по арифметике…

Лильго, ко мне!

Неслышно, крадучись, пришла осень.

Была пестрота сентябрьских садов, тишина. Разъехалась веселая компания цирковых артистов. Борцовский чемпионат отшумел; самофаловский мойщик, кладя прославленных силачей, сколотил капиталец и в слободе Ямской завел собственное дело – «распивочно и на вынос».

Анатолий Леонидович собирался провести зимние месяцы дома, подготовиться к длительной поездке по странам Востока. Еще юношеская мечта о Японии волновала несказанно, нежные, воздушные очертания горы Фудзи снились по ночам.

Но эта дурацкая война…

Позорная, нелепая, она продолжалась, и не было видно ее конца. Япония оказывалась недосягаемой, страной во сне.

Летние грозы сменились осенним затишьем. Все располагало к работе – к живописи, к сочинительству, к заботам о музее, где уже так много сделано, но сколько еще сделать предстоит!

И он принимался за одно, за другое, за третье, но работа валилась из рук. Странное, до сих пор незнакомое чувство тревоги, беспричинное словно бы предчувствие надвигающейся катастрофы овладело, не давало покоя.

А так ли уж беспричинное, позвольте спросить.