Домик на краю земли

Слишком длительное одиночество едва ли полезно человеку равно как и непрерывное нахождение в толпе; тем не менее мое отшельничество почти не оставляло времени для хандры. С момента утреннего пробуждения, когда я распахивал дверь, чтобы взглянуть на море, до той вечерней поры, когда треск вспыхнувшей спички гулко отдавался в пустоте моего уединенного помещения, для меня всегда находилось дело — было что наблюдать, записывать или класть виденное в кладовую памяти.

Передо мной лежал океан со своей собственной погодой и приливами, то серый и пустынный, завешанный вуалью дождя, то сверкающий под солнцем, холодный и зеленый, покрытый рассыпающейся мраморной пеной; по соседству тянулись болота, оживляемые конгрессами, собраниями, бродячими труппами и семейными сборищами птиц. Над моей головой простиралось величественное зимнее небо, оно вздымалось от линии горизонта, для того чтобы блистать над дюнами звездами и созвездиями. Ночное небо в своем божественном великолепии словно предписывает миру, находящемуся под ним, быть тоже прекрасным, иначе величественная картина Вселенной расколется надвое, и тогда человеческий ум окажется не в состоянии благоговейно спаять из разрозненных половин единое целое. Думаю, что я ощущал одиночество достаточно остро (если только мне случалось позволить себе такую роскошь) ночами, когда юго-восточный ветер хлестал дождем темноту необъятного мира, раскинувшегося за дверями дома. Эти дожди и туманы растворили льды и снега, медлившие исчезнуть после морозов и снегопадов.

Такими ночами, заполненными юго-восточным ветром, туман густо стлался на болотах и по поверхности океана, а далекие огни Истема исчезали во вселенском мраке. На невидимом берегу рядом со мной огромные буруны, рожденные зыбью, накатывались на песок размеренным, траурным шагом полных достоинства жертв, ведомых на заклание, и опрокидывались один за другим с тяжелым величавым рокотом, успевавшим умолкнуть прежде, чем подходила очередь следующего вала выступить вперед из темноты океана. В моем распоряжении оставалось единственное чувственное восприятие, напоминавшее о существовании словно вымершего человечества, — продолжительные жалобы и меланхолическое мычание кораблей, нащупывающих дорогу в нескольких милях от берега.

Все же я не был абсолютно одиноким. Мои друзья из Береговой охраны, патрулируя ночной пляж в любую погоду, часто заходили взглянуть на мое житье-бытье, передать письмо или попросту поделиться кейп-кодскими новостями. Можете вообразить мою радость при подобных визитах. Между половиной восьмого и восемью я всегда пребывал в состоянии ожидания. Когда промолчишь сутки, короткая беседа кажется приятным развлечением, и простейшие фразы, даже безобидное «Войдите», кажутся многословием, перехватывающим дыхание. Иногда никто не приходил, и я мирно коротал вечер у огня за чтением или просматривал записи, не переставая думать о человеке, обходившем пляж в те минуты.

Одиночество — дело нелегкое, потому что человек, особенно когда он молод, — создание стадное. Мощные инстинкты сопротивляются подобному образу жизни, и тогда человеку приходят в голову мысли довольно странного свойства. Я жил отщепенцем, это правда, однако не претендую на сравнение с традиционным отшельником религиозного склада, окруженным романтическим ореолом XVIII столетия. Еженедельно я совершал прогулки в Орлинс для того, чтобы закупить свежего мяса и хлеба, часто посещал Оверлук, болтал по ночам с патрульными, и, пожалуй, любой анахорет средневековья скорее считал бы меня заурядным обитателем рыночной площади. Однако не только общение с друзьями поддерживало мои духовные силы. Проживая на дюнах таким необычным способом, я находился в самой гуще обильной природной жизни, проявлявшейся днем и ночью, и благодаря этому оказался вовлеченным в круговорот великой жизненной силы, чувствуя, как получаю от нее тайную питающую энергию. Наступило время — это было на пороге весны, — когда эта энергия стала ощущаться так же реально, как и тепло, излучаемое солнцем. Скептики усмехнутся и пригласят в лабораторию, для того чтобы все это продемонстрировать; они начнут разглагольствовать о секретах моей собственной плоти и крови как о явлениях обособленных, не подверженных влиянию извне; однако я полагаю, что те, кому приходилось жить в окружении природы, стараясь не затворяться от нее, согласятся со мной. Жизнь — это вселенская энергия, подобная электричеству или земному тяготению; ее присутствие поддерживает саму жизнь. Эта сила может вмешиваться в отдельную жизнь, подобно мгновенному соединению лавины огня с пламенем свечи.

Я перехожу к рассказу о птицах, зимующих на этом побережье, о сезонном чередовании видов, о том, как пернатые ухитряются жить в этих краях.