Домик в деревне

— Кому меня убивать, решаете? А не боитесь? Тело-то вы убьете, да только жизни я вам не дам тогда. Лошади испугались? Лошадь-то вам ничего не сделает, а вот я могу. Тронете хоть пальцем — всю деревню под корень изведу, выморю. Все вы тогда последними из рода останетесь, все смерть своих родных увидите, а после и сами умрете. Хотите жить — живите, но и меня не трогайте. Кому помощь нужна — приходите, помогу завсегда.

Высказалась так, развернулась да ушла. Ну, мужики постояли, затылки почесали, палочки-то бросили, плюнули, да по домам-то и разошлись.

Стали все в деревне вид делать, что Левонихи той и вовсе нету. Нет, при встрече, конечно, здоровались — боялись. А так — сидит она тихо на хуторе — и пускай себе сидит.

А по зиме заболела у одного из мужиков, что Левониху выслеживали, жена. Сильно заболела. Застудилась. И уж понятно было, что помрет она — уж и в себя-то не приходила. А Мирон тот жену сильно любил… Да и ребятишек у них было четверо, мал мала меньше. И вот сидит он, голову руками обхватил, а у самого слезы из глаз капают — жену жалко, как один ребят поднимать станет — подумать страшно. Сидит, он, значит, горюет, вдруг плеча его рука касается. Поднимает мужик глаза — а перед ним Левониха стоит.

— Если жена твоя оздоровеет, что взамен дашь? — спрашивает.

— А что ты хочешь взамен? — говорит ей Мирон, а у самого аж душа замирает — чего колдовка молодая попросит?

— Жизнь за жизнь. Жена встанет, корову закопаешь. Подумай. Но знай — то малая цена. Корову-то новую купишь, а жену не вернешь.

Сказала так, развернулась и пошла. Мужик сидит и в отупении ей вслед смотрит. Сидел так, покуда она со двора почти не вышла, а после следом кинулся. Догнал, схватил за руку.

— Погоди. Как звать-то тебя?

— О! Имя мое понадобилось, — усмехнулась та. — А как вы меня меж собой кличите? Левонихой? Знать, так тому и быть. Вот и зови Левонией. Пошто остановил?

— Это… Согласен я. Только подыми Маринку…

— Запоминай, Мирон. Крепко запоминай. Ввечеру собирай всех домочадцев и уходи из дому. Куда хочешь, но до утра чтобы ноги вашей в доме не было. Жену только оставь одну. И образа убери. Утром придешь — спать она будет. Не буди. Как проснется, дашь ей выпить отвар, что на столе оставлю. И поить им станешь ее три дня. Три дня она спать будет. А после встанет. Все ли понял?

— Все.

— Все запомнил?

— Да.

— Еще одно запомни. Ежели кто подглядывать станет, да мешать мне вознамерится — оба помрете — и Маринка твоя, и ты. Понял ли?

— Понял, Левония. Никто тебе мешать не станет, подними Маринку.

Как Левониха сказала, так по ее слову и вышло. Собрал Мирон всех детей, да увел их к куму ночевать. И образа туда же снес, все до единого. Вернувшись утром, увидел: спит Маринка. Да не как в последние дни, а хорошо, крепко спит. Будить не стал. Детей у кума оставил, чтоб не разбудили мать ненароком. Три дня спала. А на четвертый день встала Маринка, здоровая, будто и не болела вовсе. А корова в тот же день с утра дохлая в стойле лежала.

С того раза стали к Левонихе деревенские ходить, как край наступит. Та не отказывала. Лечить людей лечила, только цену брала. Так и жить стали. Привыкли к ней люди. Обижать ее и не пытались — боялись. Любить не любили, но жили. Мужа у нее не было, детей тоже. Старая она уж была, когда вдруг пропала в одно полнолуние. По обычаю своему лошадью-то обернулась, да поскакала куда-то. А обратно и не вернулась. Не было ее всю зиму, а весной пришла с девчонкой махонькой, лет двух…

Глава 5

— Мам, мааам! Смотри, как я сейчас прыгну! — Настя стояла на крыше детского домика перед большим сугробом, в котором они с Лерой недавно выкопали пещеру, а Лера с хитрым видом выглядывала из ямы в снегу. Когда обе матери обернулись, Настя с веселым визгом сиганула вниз. Девушки только и успели охнуть. Сугроб рухнул под весом девочки, погребая под собой и ту, что хихикала внутри.

Юля с Катей кинулись к детям. Снега было много, очень, и откопать детей, особенно ту, что сидела в пещерке, оказалось не просто. Вытянув перепуганную Настю, не ожидавшую того, что сугроб провалится, девушки вдвоем принялись откапывать Леру. Достали. Ощупав ребенка и убедившись, что девочка цела, Катя принялась отчитывать свою Настю за ее выходку, пока Юля успокаивала ревущую в два ручья Лерку.

— Ты что, не понимаешь, что так делать нельзя? Ты же знала, что Лера там. Зачем прыгала?

— Мам, нет! Лера вон там стояла, возле дерева!

— Настя, прекрати! Мы прекрасно видели, что Лера сидела в пещере! Ты еще и врать будешь? Ну дома ты получишь у меня! — отряхивала она вещи дочери от налипшего снега, да так грубо, словно уже наказывала.

— Мам, Леры там не было… правда, — всхлипнула Настя, — она там стояла… — и начала плакать.

— А кого мы откапывали тогда, а? Врушка! Как тебе не стыдно! — Катя была очень зла. От перенесенного страха за детей ее губы дрожали.

Юля, держа Леру за руку, подошла к ним.

— Кать, да ладно тебе, успокойся. Ну прыгнула и прыгнула. Она ребенок, тем более что мы сами им разрешали раньше прыгать с той крыши в сугроб.