Домик в Оллингтоне

Джонни Имс шел весьма тихо, размахивая тростью по воздуху и ударяя концом ее по слою пыли, все его мысли были заняты недавней сценой. Он сердился на себя, думая, что дурно разыграл свою роль, обвинял себя в том, что грубо обошелся с Лили и был самолюбив в выражении своей любви, он сердился также на признание Лили, что она любила Кросби более всего на свете. Он знал, что она иначе и не должна любить его, что это, во всяком случае, было в обыкновенном порядке вещей. Все же он думал, что при нем ей бы не следовало так выражаться. «Она может теперь презирать меня, – говорил он про себя, – но будет время, она станет презирать Кросби». Джонни был вполне уверен, что Кросби был злой, дурной, самолюбивый человек. Он чувствовал, что Лили за ним будет несчастлива. Он несколько сомневался еще, женится ли Кросби, и из этого сомнения старался извлечь для себя частицу утешения. Если Кросби покинет ее и если Джонни представится привилегия избить этого человека до смерти своими собственными кулаками, тогда мир не будет казаться ему постылым. Во всем этом он, конечно, был очень жесток относительно Лили, но разве Лили не жестоко поступила в отношении к нему?

Он все еще размышлял об этих предметах, когда подошел к первому из гествикских пастбищ. Граница земли графа определялась очень ясно, от нее начиналась тенистая аллея тополей, тянувшаяся вдоль дороги, и свободное широкое зеленое поле, за которое признательны были и те, кто гулял на нем пешком, и кто катался верхом. Имс вышел на это поле и, углубленный в свои мысли, незаметно переменил тропинку, как вдруг он услышал на соседнем поле человеческий крик и мычанье быка. Джонни знал, что на этом поле паслось стадо скота графа Дегеста и что в этом стаде находился один особенный бык, которого граф ценил весьма высоко и считал своим фаворитом. Соседи говорили, что бык этот был если не бешеный, то по крайней мере злой, но лорд Дегест с своей стороны утверждал и даже хвастался, что бык его вовсе не имел дурных качеств. «Его дразнят ребятишки, а взрослые еще хуже ребятишек, – говорил граф. – Он никого не тронет, когда его не трогают». Руководимый этим правилом, граф привык смотреть на быка как на огромную рогатую, невинную овцу в своем стаде.

Джон Имс остановился, ему показалось, что он узнал голос графа и что в этом голосе выражалось отчаяние. Вслед за тем раздался в весьма близком от него расстоянии рев быка, при этом Джонни подбежал к воротам и, нисколько не думая о том, что делает, перелез через них и выступил на несколько шагов к середине поля.

– Ало! – вскричал граф. – Вот и еще человек. Иди! Иди!

В непрерывающихся криках графа слышались несвязные слова, но Имс ясно понимал, что граф просил помощи при самых крайних обстоятельствах. Бык делал приступы к своему господину, как будто решившись непременно поднять на рога его сиятельство, при каждом из этих приступов граф быстро отступал на несколько шагов, но отступал, ни на минуту не спуская глаз с своего неприятеля, и, пока животное приближалось к нему, размахивал перед его лицом длинной лопаткой, которую нес в своей руке. Таким образом, делая довольно успешно отступление, граф не имел возможности держаться по прямому направлению к воротам, так что ему угрожала величайшая опасность быть прижатым быком к глухому забору.

– Иди! Иди! – кричал граф, мужественно выдерживая борьбу, хотя и не надеясь пожать все лавры победы. – Иди! Иди! – повторил он, остановясь на тропинке и продолжая размахивать лопаткой, он воображал, что этими воинственными жестами наведет страх на животное.

Джонни Имс, смеясь, побежал на помощь графу, как он побежал бы на помощь всякому поселянину. Это был человек, которому, в этот период его жизни, быть может, я несправедливо приписал бы дар весьма высокой храбрости. Он боялся многих вещей, которых мужчина не должен бы бояться, но никогда не боялся за вред своей коже и костям. Когда Кредль бежал из дома в Буртон-Кресценте, украдкой пробираясь через коридор на улицу, он делал это потому, что страшился Люпекса, думая, что Люпекс прибьет его, нанесет ему удары, которые долго будут для него чувствительны. Джон Имс тоже пожелал бы дать тягу при подобных обстоятельствах, но он пожелал бы этого, собственно, потому, что ему не хотелось бы, чтобы в таком затруднительном положении на него устремлены были взоры всех обитателей дома, и потому еще, что воображение рисовало ему все ужасы картины, в которой полисмен тащит его прочь, с подбитым глазом и разорванным платьем. Здесь же никто не смотрел на него, здесь не было полисменов. Поэтому он бросился на помощь графу, размахивая тростью, с криками, едва ли не громче самого быка.

Животное увидев, что с ним поступают коварно, что число врагов его удвоилось, в то время как на его стороне вовсе не было подмоги, остановилось на минуту, негодуя на несправедливость человеческого рода. Бык встал как вкопанный, вздернув кверху свою голову, он в диком вопле выразил свою жалобу.

– Не подходите к нему! – вскричал граф, почти задыхаясь от усталости. – Держитесь от него подальше! У-у! Уп-уп!