Домик в Оллингтоне

На это Кросби ничего не ответил. Дав позволение, он встал с места и пошел в свою комнату, последние слова Александрины он услышал уже в дверях. Что может быть дешевле такого распоряжения? Делая свои расчеты, он стоял, облокотясь на каминную полку. Он в душе бранил свою жену за то, что она была несчастлива с ним, но сам он разве был счастлив с ней? Не лучше ли было, в самом деле, разойтись таким спокойным, полунезаметным образом, – разойтись так, чтобы никогда больше не сходиться? Он считал себя счастливым человеком, что до сих пор еще не предвиделось в будущем маленького Кросби, который мог бы изменить и даже совершенно расстроить такой выгодный план. Если он назначит ей четыреста фунтов в год и отделит двести фунтов на погашение долгов, у него еще останется шестьсот на удовольствия лондонской жизни. Само собой разумеется, ему не приведется уже больше жить так, как жил он в счастливые дни до женитьбы, да такой образ жизни сделался уже и недоступным для него, но все же он мог ходить в свой клуб, мог постоянно там обедать, мог курить хорошие сигары, он не был бы прикован к этому деревянному дому, который сделался для него отвратительным. Таким образом, по его соображениям, поездка жены за границу оказывалась делом превосходным. Он передал бы Гезби и дом свой, и мебель – пусть тот делает с ними, что знает. Сделаться снова холостяком, жить на холостую ногу, с шестьюстами фунтов стерлингов, представлялось ему таким счастьем, что, от радости, он не слышал ног под собой. Да, он должен был позволить ей ехать в Баден-Баден.

За обедом о поездке ничего не было сказано, не было упомянуто о ней до тех пор, пока не подали в гостиную чайного прибора.

– Вы можете ехать в Баден-Баден, если хотите, – сказал Кросби.

– Я думаю, это будет лучше всего, – отвечала Александрина.

– Может быть. Во всяком случае, вы исполните свое желание.

– А насчет денег?

– Об этом вы предоставьте мне переговорить с Гезби.

– Очень хорошо. Не хотите ли чаю?

И дело было решено.

На другой день после завтрака Александрина отправилась к матери и более уже не возвращалась в Принсесс-Ройяль-Кресцент. В течение того утра она уложила все свои вещи и отправила сестер своих с старым фамильным лакеем вывезти из дому все, что могло принадлежать ей.

– Боже мой, боже мой! – говорила Амелия. – Сколько мне стоило трудов закупить все это, и еще так недавно! Мне кажется, сестра поступает весьма дурно.

– Не знаю, – сказала Маргарита. – Она не так счастлива со своим мужем, как ты. Я постоянно думала, что ей трудно будет справиться с ним.

– Но, душа моя, ведь она не пробовала. Она с первого раза и руки опустила. Дело в том, Александрина, выходя замуж, не подумала, что ее ожидает. Я так все обдумала, я знала заранее, что надо проститься навсегда с собраниями, балами и различными прихотями. Впрочем, надо признаться, Кросби совсем не то, что Мортимер. Я думаю, и мне бы не ужиться с ним. Возьми и эти книжки, они ему, верно, не нужны.

Таким образом, дом Кросби опустел. Жены своей Кросби больше не видел, он не сделал прощального визита в Портман-сквэр. Через несколько дней в должности ему подали следующую записку: «Я еще здесь, у мама, и теперь могу сказать вам „Прощайте“. Мы уезжаем во вторник. Если вздумаете писать, то отдавайте ваши письма ключнице здешнего дома. Надеюсь, вы будете довольны и здоровы. Преданная вам А. К.».

Кросби не отвечал, в этот день он обедал в своем клубе.

– Я не видел тебя целый век, – сказал Монгомери Доббс.

– Правда, правда. Моя жена уезжает с матерью за границу, во время ее отсутствия мы будем встречаться почаще.

Больше этого ничего не было сказано, никто не считал за нужное осведомляться о его семейных делах. Ему казалось теперь, что у него не было ни одного друга достаточно близкого, чтобы спросить его о жене или семействе. Жена уехала, и через месяц он снова увидел себя в улице Маунт, он снова вступал в свет с пятьюстами, – а не с шестьюстами, однако, фунтов стерлингов в год. Мистер Гезби доказал ему, что в настоящее время доход больше этого был совершенно невозможен. Графиня долго отказывалась взять леди Александрину за границу с такими ничтожными средствами, как четыреста пятьдесят фунтов. Кросби, мне кажется, согласился бы помириться за свою свободу на трехстах фунтах в год, такой тяжелый камень отпал от его сердца.

Глава LVII

ЛИЛИАНА ДЕЛЬ ПОБЕЖДАЕТ СВОЮ МАТЬ