Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

Самым странным в этой истории большинству обитателей римского мира казалось отнюдь не то, что смертный стал божеством. В те времена многие народы считали границу между земным и небесным вполне преодолимой. В Египте, древнейшей из монархий, фараонам с незапамятных времён воздавали божественные почести. В Греции всем был известен «герой и бог» [20]

Геракл, мускулистый борец с чудовищами, который, прожив жизнь, полную прекрасных подвигов, был унесён к бессмертным прямо с погребального костра. Римляне нечто подобное рассказывали о Ромуле, основателе Рима. За несколько десятилетий до распятия Иисуса провозглашать смертных богами вдруг стали гораздо чаще. Могущество Рима достигло такого размаха, что любой, кому удавалось подчинить его своей власти, мог считаться скорее богом, нежели человеком. О вознесении на небеса одного из таких властелинов, Юлия Цезаря, людям возвестила воссиявшая в небе комета. Приёмный сын Цезаря, удостоившийся почётного именования Август, вознёсся, по свидетельству очевидцев, в виде духа, появившегося над погребальным костром, – точь-в-точь как Геракл. Даже скептики, которым сама мысль о превращении смертного в небожителя казалась нелепой, признавали ценность этой практики для государства: «…дух человеческий, питая, так сказать, самоуверенность божественного отпрыска, смелее приступал к совершению великих дел, с большей горячностью вёл их и счастливее, в силу самой уверенности, выполнял» [21]

.

Божественные почести, таким образом, полагались величайшим из великих: завоевателям, героям и царям. Божества не претерпевали страдания, но способны были причинить их своим врагам: приковать их к скалам, превратить их в пауков или ослепить и распять их, покорив мир. Почитание человека, который сам был распят, не могло не восприниматься обитателями римского мира как нечто возмутительное, непристойное, гротескное. Но особенно оскорбительным оно казалось представителям одного конкретного народа – народа, к которому принадлежал сам Иисус. Евреи, в отличие от тех, кто ими правил, не верили, что человек может стать богом; они почитали лишь одного Бога, вечного и всемогущего. Его они именовали Творцом Неба и Земли, Всевышним, Господом Воинств, Господом Вселенной. Они верили, что Он повелевает царствами и может сокрушить горы, как воск. Одна мысль о том, что не у какого-то чужеземного бога, но именно у их Бога есть Сын, и Сын этот, словно раб, был замучен на кресте, приводила иудеев в смятение, а у большинства из них вызывала неприкрытое отвращение. Ничего более чуждого их строжайшему благочестию нельзя было и представить. Это было не просто богохульство, это было безумие.

Даже тех, кто признал Иисуса Христом, то есть Помазанником Божьим, неприкрытое упоминание обстоятельств его казни вводило в дрожь. Назвавшиеся христианами не хуже остальных людей того времени представляли себе ужасы распятия. Они считали, что «призваны чрез униженное и исполненное укоризны таинство креста» [22]

. Так писал Иустин, крупнейший христианский апологет своего времени, спустя полтора века после Рождества Христова. О том, чтобы изображать такой ужас, как истязание Сына Бога Всевышнего, и речи не шло. Порой переписчики Евангелия помещали над греческим словом, обозначающим крест, схематичные пиктограммы, символизирующие распятого Христа; дальше этого не шёл никто, кроме безбожных заклинателей и насмешников. Впрочем, обитатели римского мира не видели в таких парадоксах ничего чересчур поразительного. Непостижимое должно было оставаться для людей тайной для их же блага; узревший сияние богов собственными глазами ослеп бы от его яркости. Зрелище казни Сына Бога Всевышнего никого, однако, не ослепило; и всё же христиане, благочестиво осеняя себя крестным знамением, благоговейно вслушиваясь в евангельские слова о страданиях Спасителя, кажется, были ещё не готовы лицезреть их наглядные изображения.

Лишь спустя столетия после смерти Иисуса – когда поразительным образом уже и цезари признали в нём Христа – изображать его казнь стало считаться приемлемым. К 400 г.  н. э. крест перестал восприниматься как нечто постыдное. Проводить саму казнь десятилетиями ранее запретил Константин, первый римский император-христианин; наконец, римский народ увидел в распятии символ триумфа над грехом и смертью. Вырезая изображение распятия из слоновой кости, мастер мог изобразить Иисуса в набедренной повязке античного атлета, мускулистым, словно одного из языческих богов. А когда в западной части империи под натиском захватчиков-варваров власть цезарей стала ослабевать, на востоке, остававшемся оплотом римлян, крест придавал осаждённым веру в то, что победа в конце концов будет за ними. Страсти Христовы служили прежде всего напоминанием о победе Христа над злом. Именно поэтому даже на кресте он никогда не изображался страдающим от боли. Лик его выражал безмятежность. Это был лик Господа Вселенной.