Дон Хуан (СИ)

— Правильный вопрос другой, — он хотел сплюнуть в песок и пыль, но в горле не было ни капли влаги, он погибал, превращаясь в какой-то высохший пергамент, чужую дурацкую декорацию, ненужный, выброшенный за ненадобностью реквизит. — Где находится то место, где я, словно насекомое, валяюсь перед тобой в луже собственной крови и дерьма? Что это за дыра, парень, знаешь?

— Здесь… — убийца нахмурился. — Я…

Ирландец ухмыльнулся фиолетовыми губами. Это был миг триумфа. На мгновение ему показалось, что в расступающемся тумане мелькнула чья-то неверная тень, но сказать по этому поводу он уже ничего не успел.

* * *

— Можешь выходить, я тебя все равно слышу, — говорю я, увидев, что рука с дробовиком у лежащего бандоса безвольно упала, а глаза на синем лице остекленели окончательно. — Мог бы и перед ним показаться, один хрен не жилец.

Из мутной пустоты возникает тусклый силуэт, грубый и какой-то излишне материальный, будто сплетенный из толстых корабельных канатов. Он одет во что-то вроде монашеского рубища темно-коричневого цвета с капюшоном, из-за которого не видно лица, а из длинных рукавов виднеются кончики пальцев в… наверное, перчатках? Не могут же руки быть такого плотного черного цвета, будто их обладатель с ног до головы вывалялся в угольной пыли.

— Тянуло ведь тебя сюда? — голос у него самый обыкновенный, глубокий и бархатистый, носителю может быть лет двадцать пять-тридцать. — Наверняка тянуло, как и говорил тебе тогда Храбрец.

— Кто?

— Ну, тот, которого ты принял сперва за священника. Мы зовем его Храбрецом, он встречает новоприбывших. Так было всегда.

Его речь непонятна, но странным образом кажется значимой, информативной.

— А как же мне называть тебя? Не Копьем же Лопесом?

В черном проеме капюшона мигают и гаснут красные глаза. Я даже не вздрагиваю.

— Дамаскинцем, потерянная душа. Отчего бы и нет?

Это правильно. Не знаю, почему, но я чувствую жар, исходящий от закутанной в балахон фигуры. Между нами двоими словно протянулись тонкие линии родства, раскалывая небытие наполненного звоном пространства, обнажая огромные безжизненные голубые просторы, вырванные из абсолютного мрака ночи, будто из небытия оказалось вызвано какое-то царство демонов или край оборотней, от которого с наступлением дня не останется ни следа, ни дымка, ни даже развалин, как и от всякого беспокойного сна.

«Здесь нет невинных» — так, кажется, сказал мне ложный священник. — «Никто из них не заслуживает твоего милосердия».

Потерянные души, парень. Важный момент.

— Что же ты хотел сказать мне, Дамаскинец?

Он трижды кашляет — каждый раз на новый лад. Туман колышется полосами.

— Ничего, тот, кто носит револьвер. Ты еще не добрался до края рока. Не прошел путь до конца. Не понял сути этого места. Что же я хочу сказать тебе? Ничего.

— Тогда, может, ответишь, на пару вопросов? Этот парень, — я киваю на темное тело, застывшее у ног, — сумел меня немного озадачить. То есть когда еще был жив, конечно. Где я? Почему я здесь? Я не все еще могу припомнить, но мне кажется — нет, я уверен, — что я не принадлежу ему.

Капюшон подрагивает.

— Это верно, потерянная душа. Тебе здесь делать нечего. И тем не менее, ты здесь. Думаю, тому была причина, а уж кто стоит за этим перемещением — мистер Свет или тот, другой парень — сказать сложно. Да, вот еще. Смени имя — твой нынешний выбор на удивление неудачен.

— Так насчет ответов на вопросы…

— Нет. Ты не услышишь их и не поверишь им. Придется найти свои ответы самому. Не волнуйся, осталось уже недолго.

— Что?

— Не в том смысле, что ты подумал, — шелестит Дамаскинец и снова мерцает глазом. — Я знаю, ты, наверное, считаешь, что прошел через ад, прежде, чем попасть сюда. Поверь мне, это заблуждение. До ада еще далеко.

* * *

Прежде чем парень в балахоне растаял в тумане, наказав мне возвращаться, я успел все-таки задать последний вопрос и даже, в виде исключения, получить на него что-то вроде ответа. И теперь, ища путь к нашей повозке, совсем затерявшейся в бесконечном караване ей подобных конструкций, я пытался выяснить сам у себя, понимаю я его или нет.

Вот и дорога. Словно чудовищные скелеты, мимо проплывают пустые телеги и фургоны. Пустые? Нет, лошади не распряжены, они беспокойно переступают ногами, острые уши движутся, словно локаторы, готовые засечь наступающего врага. А я пахну для них слишком опасно — дымом, порохом и смертью.

Но где же все люди? — не вижу ни единого торговца. На дороге нет следов крови или волочения — чем бы ни была неожиданная пропажа полусотни людей, это был не бандитский рейд. Стреляных гильз и пробитых полотняных накидок фургонов тоже не наблюдается, да и товары — я заглянул в один — тоже на месте.

Удивительно.

Вот и наша «шхуна прерий», нетронутая, как и все остальные. Туман, курясь, поднимается вверх по обеим сторонам дороги. Никогда не видел ничего подобного.

На облучке сидит — скорее полулежит, вожжи в руке — Скользкий Бат. Нелепая шляпа съехала на ухо, глаза открыты и устремлены куда-то в пустоту. Но он жив — медленно-медленно его грудь поднимается и опускается. Жив, но в полной прострации.

— Эй, Батхорн.