Дон Хуан

— Оставьте ее на меня и ступайте, а то незваный гость успеет улизнуть.

— Я разрублю негодяю башку надвое! — взревел Дон Гонсало и выпустил Эльвиру, но прежде еще раз погладил. — Я покажу, покажу этим севильским юнцам, что такое…

Донья Соль захлопнула дверь, оборвав вопли мужа. Девушка прижалась к стене.

— Я так хочу спать, — промолвила она певучим голосом.

— Сдается мне, сеньорита, что вы не слишком обеспокоены случившимся.

— Как и ты сама. Я не привыкла к такого рода покушениям, потому и не знаю — радоваться мне иль слезы лить.

— Но неужели тебе не боязно: в доме прячется какой — то мужчина, может статься, ему нужна ты?

— А чего мне бояться, если никогда ни один мужчина не искал меня? Да случись такое, я, верно, не испугалась бы. Надо думать, мужчины не так дурны, как судит отец, а есть среди них и красавцы. Вот и пускай бы один из них оказался рядом со мной, остался навсегда. — В тоне ее засквозила игривость, а по губам пробежала улыбка досады и горечи. Она скинула шаль и взяла в руки веер. — Жарко! Почему ты не откроешь окно?

— А если кто с улицы увидит тебя раздетой?

— Но я просила открыть только окно, а не ставни. К тому же…

На ней была рубашка из такой тонкой ткани, что сквозь нее просвечивало тело. Донья Соль отнесла подальше свечу и распахнула окно. Эльвира подошла к окну, подняла руку над головой и продела пальцы в решетчатый узор.

— Эльвира!

— Что?

— Если вернется твой отец…

— Пускай. Какой грех в том, что я хочу глотнуть воздуха?

— В том греха нет.

— А в мечтах о муже, который оберегал бы дом от незваных гостей?

— И в этом нет греха. Но вслух о таких вещах не говорят.

— Какая разница, говорю я иль нет, ежели они не выходят у меня из головы? Только о том и думаю, и прямо бешенство одолевает — ведь мне уже скоро двадцать, и я знаю, что красива. — Она резко повернулась. — Не желаю больше сидеть взаперти, как велит отец. Ну где я бываю? Только в церкви — закрыв лицо, под надзором! Но мне известно, что есть иная жизнь, как, скажем, у моих служанок, которые проводят ночи в объятиях возлюбленных. Да, известно, я сама видала и мечтаю о том же. Пускай и меня обнимет мужчина, сделает счастливой. Если отец об этом не думает, я сговорюсь с каким — нибудь конюхом и, как простая служанка, отворю ему ночью дверь своей спальни.

Говоря так, она приблизилась к свету, и Донья Соль телом загородила огонек, так что фигура Эльвиры опять потонула во мраке. Эльвира замерла.

— Ты позволишь мне провести ночь тут, с тобой?

У Доньи Соль невольно вырвалось:

— Почему? Зачем?

— Затем, что тут дышится свободно, а в золоченой клетке, где сплю я, — нет воздуха. Вот было б у меня такое же окошко, с цветами, — я глядела бы на улицу, на проходящих юношей.

— Эльвира!

Они стояли совсем рядом. Донья Соль протянула к ней руки, обняла и усадила в кресло, задвинутое в самый угол. Я больше не видел ее — рамка окна открывала мне ноги ниже колен. Донья Соль опустилась рядом с ней на корточки и о чем — то зашептала.

Я стал находить свое положение пренеприятным. Кроме того, меня мучила загадка: я не мог уразуметь, отчего так приниженно держала себя Донья Соль с мужем и Эльвирой и отчего с таким пренебрежением обращались они с ней. Я кое — как спустился вниз и замер в ожидании. Прошло немало времени. До меня доносился шелест тихой беседы и шум, с каким Дон Гонсало обыскивал дом: крики, хлопанье дверей, проклятия. Меня клонило в сон. И сон таки едва не сморил меня, но тут воротился Дон Гонсало. Он кричал, что мужчина сбежал, но завтра утром все служанки предстанут пред судьей, и он дознается, хоть под пытками, кто и кому отворил дверь. Потом он повернулся к дочери.

— Нынче я стану спать у твоей двери, и в спальню к тебе можно будет войти только через мой труп.

— Я могла бы побыть с Доньей Соль, — прошептала Эльвира.

— Упаси Господь! Донье Соль надо позаботиться о себе самой. А ты пойдешь со мной, ведь я твой отец и должен оберегать твою честь. Да! Дочери — забота отцов! Нет в мире любви, крепче отцовской.

Шаги, хлопанье дверей, звон запоров. Мало — помалу дом затих. Только тогда Донья Соль выпустила меня.

— Вы разглядели ее?

— До меня доносился только голос. Было плохо видно…

— Она очень красива…

Опять та же грусть прозвучала в голосе Доньи Соль, и я напрягал память, вспоминая, где прежде слышал нечто подобное, пока в ушах моих не прозвучали первые слова, произнесенные Марианой, ее полное драматизма приветствие “Дон Хуан!”. У Доньи Соль тоже был голос исполнительницы канте хондо.

— Вы, верно, успели заметить, как я ненавижу их. — Она прижалась спиной к стене и смотрела на меня. — Всех здесь. Ненавижу молча, как рабыня, не смея ни словом, ни жестом выдать свои чувства. Ненависть живет в груди моей и гложет меня. А я прислуживаю мужу и его дочери с улыбкой на устах.

— Почему же?