Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

В хате — густой сизоватый дымок кизяка. Пахнет пригоревшим молоком, подсолнечным маслом и квашеным тестом. На столе — груда румяных пирожков с картофелем. В обливной глиняной кастрюле — стопочка пирожков, намазанных маслом. Рядом с кастрюлей — чайное блюдце с цветочками по бокам; а на дне — желтая лоснящаяся лужица и в ней — связка гусиных перьев-подкрылышек.

У проножек стола, головой под скамейку, спал Филиппов братишка Захарка, укутанный с головы до пят старой шинелью. Из-под полы выглядывал вздернутый острый нос, густо усыпанный веснушками. Захарка звонко жевал во сне, лепетал что-то невнятное.

Около печи сутулилась Агевна — мать Филиппа. Подставляя разомлевшее лицо огню, она выхватывала цапельником сковороду, перекидывала с боку на бок пирожки и снова совала их на жар. В печурке, почти над ухом, шептала в чугуне молочная каша. Агевна опасливо посматривала в ее сторону: один раз молоко уже уходило, и доливать теперь было нечем.

Филипп вдохнул аромат кухни и, соблазняясь дымящимися пирожками, вымыл руки, подсел к кастрюле.

— Закуси, Филя, горяченьких; закуси, времени много, скоро к «достойной» будут звонить. — Агевна подбежала к столу, накренила над ним сковороду и под локоть сына стряхнула пирожки.

— Куда ты их, мама, столько-то! — Филипп улыбнулся, обнажив щербину двух верхних зубов — память офицерской выучки. — Тут на целый взвод хватит.

Он выбрал самый поджаренный округлый пирожок, окунул его в блюдце. Мятая запеченная картошка обжигала губы; в ладонь струйкой стекало масло. Он ловил струйку ртом, сжимал пирожок по шву, дул в него, выталкивая клубы пара… Когда от сковороды осталось только два пирожка, он почувствовал, что сыт.

— Ну и обжора, вот обжора! — говорил он, вытирая пальцы о старенький рушничок. — Еще смеялся — много напекла. А сам чуть ли не все за один присест изничтожил.

Заворачивая цигарку, увидел у порога старые отцовские сапоги.

— Отец спит, что ли? — спросил он. — Иль ушел куда?.. А-а, в церковь, в моих новых сапогах. Ну что ж. Сам я не хожу, пусть хоть сапоги мои помолятся.

Он сбросил с кровати лишние подушки — хотел было прилечь, — но в чулане настойчиво громыхнула щеколда.

«Кого это нелегкая несет? И полежать не дадут».

В хату несмело вошла молодая стройная женщина. Молча она прошла почти к самому столу и размашисто два раза перекрестилась.

«Ох, какая же ты набожная, — думал Филипп, тайком рассматривая ее новую, с широкими старомодными складками юбку, переливающуюся атласом, и упругий, обтянутый кофточкой стан. — Какая же притворная…»

Она чуть-чуть покосилась в его сторону и низко поклонилась Агевне.

— Здорово ночевали! С праздником вас! — Короткий цветастый треугольник платка приоткрыл темно-розовую шею, опаленную морозами и апрельским солнцем. — А я знаете за чем к вам, тетка, прибегла? За кошкой. Она у вас дома? Стала черпать воды и упустила ведро. Вот какая беда! Так некогда, так некогда, скоро от обедни казаки придут, а тут новое дело нашлось. Нашу-то надась Василий сломал. И кто его знает, чего он делал. Так и переломил пополам. Ты чего-то стряпаешь, тетка? — и, выгибая спину, заглянула в печь.

— Ну уж… стряпаешь, — смущенно отмахнулась Агевна, — чего тут стряпать. Уж ты, Варвара, выдумаешь. Пирожков напекла — и вся стряпня. «Ох и дотошная: все-то ей надо, до всего доберется».

Затаив вспыхнувшую радость, Филипп незаметно выскочил во двор. «Нарочно упустила ведро, — думал он, — вот молодец! А какая же она все-таки хорошая». Чувствуя прилив необъятной силы, он, сам не зная для чего, приложился плечом и катнул от плетня воловью арбу.

— Ты, Филипп Степаныч, видно, не хочешь и знаться с нами, — шутливо сказала Варвара, выйдя на крыльцо и медленно спускаясь по ступенькам, — ни разу не зашел к нашим казакам погутарить.

Филипп посмотрел на ее крутые тонкие брови, закругленные у переносицы, на ее полные, подернутые глянцем щеки. Но вдруг сразу помрачнел, насупился.

— Не о чем, Варвара Михайловна, гутарить, — подражая ей в обращении, сказал он сурово и отчужденно. — Все равно толку не будет. Пробовал… — Он отвернулся, глядя через забор на речку, на задорно крякающих там уток.

Через двор с легким посвистом стайкой промелькнули чирки. Домашние гуси, неуклюже шлепая отяжелевшими крыльями, приветствовали их появление. Молодой кочет, лихо подтянувшись на одной ноге, задрал кверху голову, мигнул желтоватыми веками, пытаясь рассмотреть переселенцев. Ничего не увидя, разочарованно тряхнул большим красным гребнем. «Ко-ко-ко!» — строго приказал он подбежавшей курице, и та покорно застыла на месте.

— Какие вы стали все… чумовые. Чего ни скажи, как на чирей наступишь. — У Варвары нервно дрогнула бровь и лицо стало пасмурным.

Филипп пытливо взглянул на нее, и в груди у него больно ворохнулось.

— Давай лучше с тобой, Варя, погутарим, — сказал он уже хрупким, расслабленным голосом.