Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

Толпа разнобойно галдела, колыхалась; разномастные бороды вскидывались все выше. Оратор говорил уже совсем резко, напористо, вдалбливал в казачьи головы новую неслыханную правду. С блестевшими глазами он рубил перед собой ладонью и через людское море тянулся к тем, пестро одетым, кто стоял поодаль, рядом с фронтовиками. Возле табуретки, как на параде, выстраивались затянутые в мундиры бородачи. То и дело мелькали урядницкие лычки, кресты, медали. Оратор изредка опускал к ним настороженный взгляд, метал слова через их фуражки. Атаману в оба уха что-то шептали нахмуренные бородачи, недобро косились на оратора. Тот, как видно, давно уже заметил это — левая рука его ни на минуту не выходила из кармана шинели…

— Советская власть идет заодно с трудовым казачеством. Это всякие благородия распускают слюни, плетут небылицы. Они обманывают вас. Они втравливают вас в войну. Не слушайте белопогонников! У них отобрали фабрики, вечные участки — они хотят вернуть их. Снова собираются сесть на наши шеи. Не будет этого! Не удастся! Мы всех заставим работать. Довольно им жрать чужой хлеб! Станичники-казаки! Труженики! Великая Октябрьская революция…

Офицер Арчаков, протиснувшийся к табуретке, ухватил, блеснув серебряной на рукаве нашивкой, за откинутую ветром полу оратора, рванул;

— Будет… слазь!

Оратор покачнулся, смолк, и лицо его побагровело. Толпа мгновенно опять притихла. По испуганным рядам проползло шушуканье и оборвалось. В полном безмолвии вдруг каркнула ворона, дремавшая на сохе, и это прозвучало как взрыв снаряда.

— Не смей марать шинель! — тяжело выдохнул оратор. Он выхватил из кармана кругляш гранаты, величиною с гусиное яйцо, и рубчатые бока тускло замерцали на солнце.

Толпа ахнула. Старики, давя друг друга, хлынули от табуретки, пачками стали рассыпаться в стороны.

Офицер бросил полу, машинально скользнул рукой по правому боку, но кобуры не оказалось. Мрачный, шевеля усами, он стоял перед оратором, буравил его злобными зрачками.

— Продажная душа! А еще — казак. Где же честь твоя? Ты к чему призываешь?

— Отойди, паразит! Шваль белопогонная! — В руке оратора вместо бомбы, которую он снова спрятал в левый карман шинели, щелкнул револьвер. Обветренные пальцы нервно вздрагивали на шершавой рукоятке. — Пристрелю, как поганую собаку.

Легко, плавным прыжком, по-военному, он соскочил с табуретки, поправил отстегнутые у шинели крючки и, чувствуя нерешительность офицера, всунул револьвер в карман. С сожалением посмотрел на удаляющиеся кучки казаков, закурил папиросу.

— Знай, кадетский ублюдок, — глядя в лицо офицера, передернутое злобной судорогой, со сдержанным спокойствием сказал оратор, — в случае чего… дорого за меня заплатите.

Левая усина офицера подпрыгнула к глазу, сквозь стиснутые зубы процедил со свистом:

— С-сволочь!

Их окружили. Хуторской атаман дергал сына за рукав мундира, шептал ему что-то на ухо. Тот недовольно морщился, отворачивал нос. Подле них вертелся приземистый, с курчавой бородой казак. Филипп подтолкнул широкоплечего батарейца, просунулся вперед, отгородив оратора. Подошел к нему вплотную и приветливо заглянул в глаза.

— Ничего, станичник, тут не все такие, — сказал он смущенно, будто он тоже был причиной происшествия.

Оратор внимательно осмотрел его с ног до головы, и Филипп впервые увидел его скупую улыбку:

— Если бы вы все были такими, я бы и не приехал к вам…

Через пару минут они уже были знакомы. Оратор с полуслова понял (да он и знал об этом), чем живет хутор. Пользуясь замешательством казаков, отделились от толпившейся кучки. Филипп вел оратора к себе в Заречку. Под насупленными взглядами атамана и его друзей они направлялись к переулку.

По одну сторону оратора — на голову выше — увалистой походкой вышагивал батареец, по другую — Филипп. Позади, нагоняя их, размахивая длинными руками, бежал запыхавшийся Яков Коваль.

II

Филипп шагал по борозде вслед за плугом. Шагал размеренно, плавно, налегая на чапиги. Рыхлый пласт чернозема круто извивался под ногами, падал с лемеха и рассыпался мелкими комочками. Крупинки земли, обгоняя друг друга, катились на середину борозды, приятно щекотали босые ноги. Ступать в прохладной борозде было легко и мягко. Филипп шел за плугом и не чувствовал своей тяжести. Полуденное солнце щедро обливало его теплом, ветер шевелил волосы, забирался под влажную от пота рубашку. И чудилось Филиппу, что он не за плугом идет, а, засучив по колено штаны, бредет по болоту. Так когда-то в детстве вместе со сверстниками он бегал в большое высохшее озеро-болото собирать утиные яйца.

Плуг, наскочив на камень, прыгнул из борозды, толкнул в ногу Филиппа, и его мысли о детстве рассеялись. Он ухватился за чапиги, повис на них, и плуг, вздрагивая, снова полез в землю.