Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

Но Прасковья с силой оттолкнула ее, упала к Годуну в ноги и запричитала:

— И люди добрые, родные, чего же это будет? И какой же злодей… Судьбинушка наша горькая, головушка разболезная…

Подскочил Сергей, грязный, закопченный до неузнаваемости, в искромсанной рубахе. Вслед за ним — еще несколько таких же закопченных мужчин. Они оторвали от Годуна Прасковью, подняли на ноги и, придерживая, повели ее куда-то в улицу. Та рвалась, упиралась и все причитала на весь хутор.

Громыхая колесами по рытвинам и кочкам, подкатила телега. Фельдшер спрыгнул с нее, поползал на коленях подле Годуна, ощупал его и, буркнув что-то помощнику, который тут же куда-то ушел, начал разрывать бинты.

— Ничего, старик, не робей, — говорил он, быстро и умело перевязывая рану в боку, — ничего, через недельку, другую будешь бегать взапуски.

Вернулся помощник фельдшера с двумя стариками. Все вместе они подняли Годуна на руках и уложили в телегу, на заранее подостланное сено. Подвода тихонько тронулась, и Наташа, не зная, что ей дальше делать, шагнула вслед за телегой. Но фельдшер обернулся к ней и сказал, кивнув бороденкой:

— Ты можешь остаться, мы одни управимся.

Наташа робко переступила еще раза два-три и остановилась. Разогнувшись во весь рост, она только тут заметила, что пожар уже заглох, людские голоса стали тише, спокойнее и что над хутором уже занимался рассвет. От обугленного дома шел густой дурманный пар, и в носу щекотало гарью. Подле окон кучками валялось платье, мебель, посуда. У пожарной машины все еще копошились люди. На базах ревели и призывно помыкивали коровы.

Наташа вспомнила о своем хозяйстве и растерянно затопталась на месте. Пора выпускать из катуха овец, доить корову, но она не могла уйти домой. В то же время не могла и подойти к людям — ноги отказывались двигаться.

— Ты чего, Наташа, там делаешь, иди сюда! — услышала она чей-то ласковый женский голос.

Не веря своим ушам, Наташа повернулась на оклик, и взгляд ее упал на показавшегося в переулке Сергея. Тот шел какой-то неровной, разбитой походкой, непривычно горбясь. Набухшие тяжестью веки Наташи раздвинулись неестественно широко. Она вглядывалась в мрачное, серое, сразу же заострившееся Сергеево лицо, с сурово сдвинутыми обожженными бровями, и чувствовала, как глаза ее начинают заволакиваться слезами.

Вдруг под ногами у нее как бы покачнулась земля, и Наташа медленно, будто нехотя, присела на колени, раскинула руки и свалилась на прошлогодний, не оживленный весною куст лебеды с ломаными стеблями.

XII

Видно, Прасковье не суждено было так скоро, как ей хотелось бы, получить себе помощницу по хозяйству: и здесь, на новом поместье, в новом, восстановленном после пожара доме, ей долго еще пришлось женские дела управлять одной, без снохи.

И, видно, для Сергея с Наташей права оказалась поговорка, что счастье надо выстрадать. Последние события опять и надолго расстроили их дружбу.

Наташа, осунувшаяся, с синими полукружьями под глазами, стала жить и вовсе незаметно, тихо. Колхозная плантация, маленькое собственное хозяйство — вот и все, что она знала. Никаких игрищ, никаких развлечений. Сознательно выматывала себя на работе и этим хоть немного утишала душевную боль.

Чуть свет Наташа вскакивала с постели, оставляя иногда еще не просохшую от слез подушку, приносила из колодца воды, затопляла печку, стараясь постряпать не для себя, конечно, а для хворой матери, которую недавно привезла из больницы. (Мучилась мать, и уже не первый год, какою-то женской болезнью с трудным названием, да еще вдобавок сердечными приступами.) Потом Наташа доила и выпускала корову, выпускала овец и, кое-как перекусив, тут же с мотыгой на плече и пустым ведром у локтя спешила на плантацию — когда с подружками по звену, когда и в одиночку, если те мешкали почему-либо. Домой возвращалась уже в сумерках.

Так день зá день, нынче, как вчера, до глубокой осени.

Да и зимою, в более досужее у хуторян время, Наташу нельзя было увидеть ни на молодежных сборищах, в хороводах, ни в избе-читальне — в переоборудованном доме жены бывшего гуртовщика: там время от времени показывали кинокартины. По-прежнему знала только одно — работу: в колхозных амбарах — сортировка семян, протравливание, перелопачивание; или на скотном дворе — подвозка кормов главным образом; или по домашности.

Сергей в свою очередь почти совсем отбился от хутора, даже дома перестал бывать. Наезжал только по субботам, да и то не в каждую. Поздним вечером примчится на велосипеде, которым его как ударника соцсоревнования премировал колхоз совместно с дирекцией МТС, примчится запыленный с ног до головы, пропахший и керосином и солидолом, помоется, сменит белье, запасет махорки — и наутро с зарей снова в поле, к трактору.