Допуск на магистраль

Антон вызывал у него противоречивые чувства. Он не был — по его меркам — ни плохим, ни хорошим. Он был другим. И отношение к нему не определилось у Геннадия сразу, оно складывалось постепенно и казалось каким-то новым, тоже «другим», незнакомым Геннадию прежде. Определенным пока было одно: этот человек интересовал его.

Почему-то Геннадий не чувствовал здесь собственного превосходства — такого прочного и привычного в отношениях с товарищами, — и это тоже было новым, и раздражало, и удивляло, и слегка беспокоило.

Наутро, шагая этой же дорогой в общежитие с увесистой пачкой книг под мышкой, он думал все о том же: почему, чем интересует и чем подавляет его Антон?

Профессиональные качества он тут же сбрасывал со счета: голос хороший, но на сцене Антону не быть. Разве что солистом на радио. В этом, значит, не соперник. Записка от Люси?.. Он все еще думал о ней. Успокаивал себя, находил объяснение: все консерваторские девчонки ходят в госпиталь помогать сестрам, читать раненым книги, писать письма... И Люся — тоже. И, конечно же, рябиновые ветки и записка не больше чем проявление сочувствия, естественное для сестры милосердия.

Он уже подходил к общежитию. Книги оттянули руку, он остановился, переложил их. Заметил на обложке одной летящий стремительный росчерк отца: так была помечена вся его библиотека. И тотчас же вспомнил во всех подробностях вчерашний разговор об отце, недобрый прямой вопрос Антона: «Почему же тогда ты... здесь?» И вспомнил парней, с которыми вместе сдавал вступительные экзамены, с которыми учился в первый — радостный, шумный — год студенчества... В битком набитом молодежью зале консерватории по старой традиции первокурсники всегда оставались без мест и все учебные концерты слушали, стоя в проходе, возле двери. Оттуда хорошо виден был весь зал, и Геннадий, припомнив это, удивился: на самом деле, до чего же много было парней! Куда больше, чем девчонок. И представил этот же зал сейчас. В обычные дни он превращается в аудиторию, потому что классов не хватает — весь первый этаж отдан эвакуированному музучилищу. И только в торжественных случаях да во время публичных экзаменов возвращается ему былое назначение. И тогда зал заполняют девчонки. Одни девчонки! И не то чтобы «заполняют». Всегда остаются свободные места, и никто не стоит около двери в проходе.

«Почему же тогда ты здесь?»... И Геннадий впервые почувствовал неловкость от того, что вот он — здоровый, благополучный, удачливый — идет себе спокойно, по спокойной утренней улице, идет в хорошо сшитом костюме, в новом — нараспашку — пальто и беспечно, игриво улыбается встречным девчонкам. А девчонки оглядываются и смотрят ему вслед. Смотрят или восторженно или растерянно. Почему растерянно?..

Раньше он считал: ну, теряются при виде симпатичного парня. Вполне понятно. А сегодня подумал: «Неужели и они... как Антон Смолин?» И сразу все девчонки стали чем-то походить на сестру Зойку. И Зойка вспомнилась — заплаканная, испуганная и... гордая. Даже надменная. Он пошел проводить ее, но на полдороге, угадав издали знакомого парня, в окружении родни спешившего на тот же, что и они, сборный пункт, торопливо простился, путано объяснил, что срочно должен сбегать в консерваторию и мигом вернется, и Зойку еще увидит, проводит к эшелону. Убежал, оставив сестру с подружками и убитой расставанием матерью. И не вернулся. Просидел в консерваторской библиотеке над какой-то ненужной книгой...

Потом он долго ходил по улицам и вернулся домой ночью, но все равно — раньше матери. Она пришла под утро, уставшая и тихая. Не сняв пальто, прошла в комнату, села к столу напротив Геннадия, подняла на него словно бы остановившиеся глаза.

— Я не нашел вас, — соврал он.

— Я так и думала — эшелон ушел с Сортировки.

Тогда Геннадию показалось: она поверила. Сейчас он не сомневался: мать знала, что он соврал.

И отдаленно, неясно возникла в нем не то жалость, не то зависть к Зойке. Потом все это подавила невесть откуда взявшаяся виноватость перед нею. И тогда захлестнул стыд. Осознанный, жгучий стыд перед сестрой, перед матерью, перед Люсей. Перед фронтовиком Антоном. Перед встречными, глазеющими на него девчонками. А что если все они думают, будто он — трус? Мысли, что он и на самом деле трус, Геннадий не допускал.

Он уже шел по коридору общежития и жалел, что не повернул обратно еще там, на улице. Ему казалось, что любой, кого он встретит, прочтет на его лице боязнь, беспокойство и непременно догадается, о чем он сейчас думал. А догадавшись, действительно сочтет его трусом.

Открылась дверь, и из нее шумно высыпали девчонки.

— Ой, Гена! Ты за нами?

Он сделал неопределенный жест в сторону Антоновой двери, и Люська побежала к двери, бойко стукнула кулаком, прокричала:

— Девятая комната — на старт!