Дорга, ведущая к храму, обстреливается ежедневно

— Когда в Сухум вошли грузинские солдаты, во всем городе начались пожары и грабежи. Люди так ужасно грабили! Я шел по улице, а там двое ребят выносят водку из магазина прямо ящиками, говорят: «Возьми ящик, пригодится!» Не так мне, наверное, надо было сказать, но я ответил: «Нет — я Бога боюсь». Пришлось от них убегать, и я понял, что надо выбираться из города. Пешком добрался до Гумисты, где жил один армянин, он показал брод, где можно перейти. А через несколько дней, по заданию нашей разведки, я вернулся. Знакомые старушки мне дали очень важный материал — про аэродром, расположение войск. Я его спрятал, извините, сюда — за резинку — и вернулся к своим уже как настоящий разведчик. И, знаете, такой гордый был: теперь, если даже и убьют, все-таки успел что-то полезное сделать!

Месяца через два на Гумисте уже стояли заставы, но мне опять пришлось перейти через фронт, потому что надо было окна в нашем музее забить. И вот тогда я начал переправлять по знакомому броду людей, которые хотели уехать, но не имели возможности: женщин своих отвел, некоторых наших сотрудников. Кроме нас, там и другие пытались перейти, только не сумели, потому что гвардейцы начали их обстреливать.

Потом мне сказали, что нужно выручить нашего сотрудника Игоря Мархолия, который скрывался у своих русских родственников: его за книгу «Об абхазах и Абхазии» объявили врагом грузинской нации. Отвел его, возвращался уже вечером. За мостом две машины стояли с грузинами-гвардейцами. Кричат по-грузински: «А ну, иди-ка сюда!» Подхожу, говорю по-русски: «Здравствуйте». Один уже по-русски спрашивает: «Какой ты нации?» — добавил нехорошие слова. — «Что это ты ходишь туда-сюда?» Я не мог скрыть, кто я, это же легко проверить: «Абхаз я, ребята».

Они измученные, наверное, были — ведь целый день там сидели — и на меня озлобленные: «А, ты абхаз, это вы чеченцев привели!» В общем, начали бить сильно палками, ногами, ножом колоть. Дождь пошел, я стал таким грязным, как обезьяна — весь в крови и грязи. Потом потребовали документы, вытащили все бумаги и среди них нашли письмо на английском языке, которое из Голландии пришло нашему сотруднику, а я его взял перевести. Вот это-то письмо меня и спасло.

Спрашивают: «Что это?» Я подумал: если скажу, что по истории Абхазии, еще хуже будет, этого они больше всего боятся. Отвечаю: «Это по работе, я завотделом музея». Забросили меня в машину, повезли туда, где люди арестованные. Я сознание потерял, пришел в себя, когда стали мокрым полотенцем по лицу бить и за волосы лицом по стенке возить, как бы круг такой из крови рисовать. Рядом были две девочки-армянки с отцом, матерью и бабушкой. И эти молодые ребята из Кутаиси так ужасно себя вели, так к этим девчонкам приставали — вообще невозможно было! Я не мог стоять на ногах, как тряпка лежал. Тут заходит какой-то мужчина: «Уберите эту обезьяну, сейчас сюда Шеварднадзе может зайти!» Оттащили меня в угол, люди загородили, но никто не зашел.

Через некоторое время меня опять заметили, лицо чуть-чуть обмыли, посадили и этот человек говорит: «Это ты, Ермолай? Не узнаешь? Посмотри мне в глаза — это я, Кингурадзе!» Я вспомнил: он в КГБ работал, был прикреплен ко мне, когда в 78-м у нас были волнения на национальной почве и на абхазов гонение. «А где твои друзья?» И про одного человека спросил, которого я на днях переправил. Ну, мне, конечно, пришлось быть немножко неискренним, отвечаю: «Не знаю». А Кингурадзе: «Он где-то здесь скрывается, вы все в списке, вас всех повесят!»

Тут ему сообщили, что у меня английское письмо. Он взглянул: «Что здесь написано?» Я сказал, что не успел еще перевести. Ребята, которые меня привели, говорят: «Он же директор музея, значит, должен выступить для пропаганды по телевидению, по радио!» (Я вообще-то не директор, но так уж они сказали). Кингурадзе заявляет: «Я не сделаю так, чтобы твой народ плюнул тебе в лицо. Просто скажешь там о мире, дружбе, но ты должен дать оценку деятельности Ардзинба, сказать, что он неофашист!» И написал протокол, что я буду выступать. Ну, тут уже, знаете, не дай Бог, лучше вообще умереть. Пистолет не достать, но я слышал, что, если сонного порошка очень много выпьешь, навсегда уснешь. И я начал мечтать: может, Бог поможет и кто-нибудь мне достанет такой порошок — лишь бы не выступать! Правда, подпись мою под протоколом они взять забыли, отвлеклись: кто-то зашел, что-то опять про Шеварднадзе сказал. Потом говорят: «Отправьте его в больницу, приставьте к нему автоматчиков, дней через десять синяки уйдут, и тогда выступит».

Увезли меня в больницу, а там одна абхазка работает, узнала меня, спиртом обтерла, перевязала, укол сделала. Сказала, что у меня ребра переломаны: «Не бойся, от этого даже не лечат — так заживет». Уснул. Наутро обход врачей, я опух, плохо вижу. Вдруг слышу: «Ермолай, ты?» Смотрю: наш сухумский врач, Марлен Папава, у него мать абхазка, а по отцу — грузин, мы большими друзьями были, он интересный такой человек, философ. И я ему все рассказал.