Дорога доблести

Паг Изи яростно кивал головой, из глаз его текли слезы. Я не представил его своей новобрачной — не был уверен, захочет ли она с ним познакомиться. Однако она сама подошла и мягко сказала:

— Паг Изи, запомни слова милорда Героя. Цени их, и они определят всю твою жизнь.

Парнишка хлопнулся перед Стар на колени. Она дотронулась до его волос и проговорила:

— Встань, Лердики’т Паг Изи. Встань и будь честен и смел.

Я попрощался с Арс Лонга, пожелал ей быть славной девочкой и пообещал когда-нибудь вернуться. Паг Изи отправился на свою ферму с нашими многоножками, а мы вошли в лес с натянутыми луками. Руфо изображал арьергард. На том месте, где мы свернули с желтой кирпичной дороги, был знак, приблизительный смысл которого — «Оставь надежды всяк сюда входящий».

(Буквальный перевод несколько напоминает надписи в Йеллоустонском парке: «Предупреждение: хищники в этих лесах не ручные. Путешественникам рекомендуется оставаться на дороге, иначе возвращение их останков ближайшим родственникам не может быть гарантировано. Милорд Лердики. Его герб».)

— Милорд муж…

— Да, Крохотные Ножки? — Я не смотрел на нее. Я отвечал за свою сторону тропы и отчасти за сторону Стар, но, кроме того, время от времени приходилось поглядывать и вверх, будто нам угрожала бомбежка, а вернее, нечто вроде коршунов-стервятников, только меньших размеров и целившихся прямо в глаза.

— Мой Герой, ты действительно благороден, и ты заставил свою жену гордиться тобой.

— А? Как это? — Я оторвался от мыслей о наиболее вероятных целях: два вида их были наземные — крупные крысы таких размеров, что вполне могли питаться котами, и дикие свиньи, примерно такой же величины, из которых нельзя было бы выкроить даже приличного сандвича с ветчиной, поскольку состояли они исключительно из толстенной шкуры и дурного характера. Мне рассказывали, что свиньи, увидев вас, кидаются тут же и не раздумывая. Посему промах не рекомендуется. Лучше иметь наготове шпагу, ибо пустить вторую стрелу уже вряд ли удастся.

— Я говорю об этом парнишке Паг Изи. Вернее, о том, что ты сделал для него.

— Для него? Накормил его старыми побасенками. Товар дешевый.

— Это был истинно королевский поступок, милорд муж.

— Ерунда, Цветочек. Он ожидал услышать от меня громкие слова, и он их услышал.

— Оскар, мой возлюбленный, а можно послушной жене сказать своему мужу, что он несет чепуху и несправедлив к себе? Я ведь знала многих героев, и некоторые из них были такие олухи, что их следовало бы кормить на кухне, если бы своими делами они не завоевали место за парадным столом. Но я знала лишь немногих, кто был благороден, ибо благородство души встречается куда реже героизма. Настоящее благородство легко распознается даже в тех, кто тщательно скрывает свою истинную сущность — как ты, например. Парень ожидал, поэтому ты выдал ему, но nobless oblige[114] — это чувство, которое способны испытывать лишь те, кто истинно благороден.

— Что ж, возможно. Стар, ты опять слишком много болтаешь. Ты что — не думаешь, что у этих скотов есть уши?

— Извини, милорд… Уши такие хорошие, что они слышат шум шагов, разносящийся по земле, задолго до того, как услышат наши голоса. Разреши мне сказать еще одно слово, раз уж сегодня день моей свадьбы. Если ты… Нет, не так… Когда ты галантен к какой-нибудь красотке, например к Летве или Мьюри, черт бы побрал ее красивые глазки, то это не благородство. Такое поведение вытекает, надо полагать, из гораздо более обыденных эмоций, чем nobless oblige. Но когда ты разговариваешь с деревенским дурачком, ноги которого измазаны навозом, дыхание воняет чесноком, сам он весь пропах потом, а лицо его усеяно прыщами, и говоришь мягко, заставляя его на какое-то время почувствовать себя таким же благородным, как ты сам, пробуждая в нем стремление и надежду стать когда-нибудь равным тебе, я знаю, что это не потому, что ты решил позабавиться с этим мальчишкой.

— Ну, не знаю… Мальчишки этого возраста в некоторых кругах ценятся высоко. Если его отмыть, надушить, завить ему волосы…

— Милорд муж, а разрешается ли мне хотя бы подумать о пинке в ваше брюхо?

— За мысль обычно не предают военно-полевому суду, это единственная вещь, которая остается при нас и отобрать которую они не могут при всем желании. О’кей, я предпочитаю девочек. В этом отношении я обыкновенен, тут уж ничего не поделаешь. А что ты там говорила про Мьюри? Уж не ревнуешь ли ты, Длинноножка?

Я просто-напросто кожей почувствовал, как на ее щеках появляются ямочки — чтобы увидеть, мне пришлось остановиться.

— Только в день свадьбы, милорд муж. Все остальные дни — твои. Если я застану тебя увлеченным этим видом спорта, то или сделаю вид, что не замечаю, или поздравлю с успехом, как уж получится.

— Не думаю, что ты меня поймаешь!

— А я уверена, что тебе не удастся поймать меня, милорд разбойник, — ответила она невозмутимо.