Дорога испытаний

— Не откажусь, — сказал я, чувствуя, как сразу все взгляды скрестились на мне.

— Добро, — сказал Гуляев. — Нюнка пойдет напарником!

— И я пойду! — вызвался Синица.

— Молчи, когда не спрашивают! — сказал Гуляев.

— Молчу! — сказал Синица.

Из узенькой щелки бинтов печально смотрели знакомые глаза «морского волка».

И пока люди собирают хворост, зажигают в овраге, в ямах маленькие, крошечные, почти бездымные костры, подкидывая в огонь замерзшую, выкопанную из-под снега картошку, пока они, перебинтовывая повязки, долго жадно разглядывают свои раны, пока роются в мешках, в сумках, сворачивают худенькие, как сосулечки, цигарки, мы с Нюнкой уходим вперед.

Тогда, давно, на Яготинском поле, когда шел в первую разведку, было ощущение жертвенности: вот выпал жребий, и главное — держаться и не позорить себя перед товарищами. Теперь было другое чувство: служба. Выполняешь долг службы, и надо делать это спокойно, расчетливо, не пасуя и не зарываясь.

Идти было легко. В хвойном лесу снег неглубокий, под деревьями еще кое-где рыжая, мягкая и теплая, в еловых иглах земля.

Нюнка шел молча и, словно в глубоком раздумье, морщил лоб.

— О чем думаешь? — спросил я.

— Да ни о чем, — ответил Нюнка. Он поднял глаза: и впрямь — ни о чем.

Но вот затишный добрый хвойный лес кончился и начался лиственный, деревья стояли голые, и уже далеко было видно вокруг.

Нюнка вдруг стал разговорчив.

— В разведку надо идти умеючи: тебя никто не видит, а ты видишь всех, правда? — Он забежал вперед, чтобы заглянуть в глаза.

— Давай не рассуждай, как идти, а иди.

— А я иду, я иду.

Мы подошли к опушке леса, дальше лежало открытое снежное поле, видна была насыпь железной дороги с одиноким вагоном. На проселке к переезду через железную дорогу стоял старый ветряк.

— Давай собирай хворост, — сказал я Нюнке.

— Туда пойдем? — спросил Нюнка, с сомнением покачав головой.

Мы вышли из лесу с хворостом на спине. Просто идут мужики из леса в село.

Вдруг Нюнка ухватил меня за рукав.

— Стой! Ни с места! — Лоб его до невозможности сузился в одну линеечку.

У мельницы маячил зеленый часовой. Рядом с ним — треножник пулемета.

Поворачивать было поздно.

— Иди прямо и не гляди по сторонам, — сказал я Нюнке. Но уже через минуту я услышал свистящий шепот:

— Он смотрит на нас, он не спускает с нас глаз.

Мы приближались к часовому.

Немец, с надвинутой на самые брови пилоткой, широко расставив ноги, стоял у пулемета и, глубоко засунув руки в карманы шинели, смотрел куда-то вверх.

— Он специально поджидает нас, — захныкал Нюнка.

— Перестань!

— Да страшно…

— А думаешь, мне не страшно, сукин ты сын!

— Улыбайся! — вдруг зашипел Нюнка. — Улыбайся, будто нам хорошо!

Я взглянул на Нюнку. Лицо его улыбалось. Оно было как застывшая маска.

Часовой лениво перевел глаза с облачного неба на шлях, видно было, как мы попали в поле его зрения. Он продолжал стоять, широко расставив ноги, не меняя позы, не шелохнувшись.

— Давай остановимся, — предложил Нюнка.

Я нащупал за пазухой пистолет.

— Скажем только «здравствуйте». Хорошо?

Мы поравнялись с часовым. Я увидел посеревшее, резиновое от стужи лицо с неестественно длинным, будто приклеенным носом. Бессмысленное, ненужно-чужое лицо. Он смотрел на нас и молчал. Нюнка на секунду остановился, поправил на спине пук хвороста. Мы миновали часового, но спиной я чувствовал направленный на нас пулемет.

— Сейчас он выстрелит в нас, вот увидишь, — сказал Нюнка.

— Если ты не перестанешь, я тебе в морду дам, — сказал я.

Минуту было тихо.

Впереди проселок круто заворачивал за высокий черно-сухой лес подсолнухов. Мы повернули и оба сразу взглянули друг на друга.

Лицо Нюнки медленно расплывалось в блаженную улыбку.

— Фиг, а? — сказал он.

— Пошел ты — знаешь куда?..

— А что? — сказал Нюнка. — Хорошо! — Лицо его еще продолжало улыбаться.

Я повернулся и вошел в черные заросли подсолнечника.

— Не оставляй меня одного! — завизжал Нюнка.

Он еще что-то кричал, но ветер относил его слова.

Быстро смеркалось, и скоро уже ничего не было видно вокруг. Здесь снега почти не было, поле — сероед, каменное.

Я сбился с дороги и пришел к старому ветряку. Не тот ли это ветряк, у которого стоял немец с пулеметом? Неподвижные крылья ветряка под ударами ветра скрипели, и весь он содрогался и гудел, точно работали мельничные жернова. Внутри было тепло и мельнично-уютно, пахло мышами, паутиной. Я уже собирался переждать первую темноту, пока взойдет луна, когда вблизи ясно послышался стук копыт. Во тьме не видно было ни коней, ни всадников, но бодро звучали громкие русские голоса.

— Левее, левее, бери на Казацкое, — сказал один.

— Что, это здесь застрял Сидельников из автобата? — спросил другой.

— Ворона этот Сидельников.

Я пошел за голосами и вскоре очутился на дороге; перед глазами из земли выросли темные строения, совсем рядом сверкнул свет: приоткрыли дверь. Я был в деревне. Через несколько шагов у избы наткнулся на груженную железными бочками машину. Я обошел ее кругом: полуторатонка! Это, наверное, и есть «ворона Сидельников». Теперь я постучал в избу.

— Кто там? — спросил из-за двери женский голос.