Дорога на Лос-Анжелес

– Главный герой у тебя – гадкий. Он прелюбодействует почти на каждой странице. Женщины, женщины, женщины! Он с самого начала нечестив. Меня от него мутило.

– Ха! – сказал я. – Наконец-то правда вышла наружу! Наконец-то ужасная правда высунула морду! Папизм возвращается! Снова католический разум! Папа Римский размахивает своим похабным знаменем!

Я зашел в гостиную и обратился к двери: – Вот ты все и получил. Загадка Вселенной. Переоценка ценностей, уже переоцененных. Римский католицизм. Быдлизм. Папизм. Римская Блудница во всем ее безвкусном ужасе! Ватиканство. Да, истинно говорю я вам, что, пока не станете вы соглашателями, прокляты останетесь во веки вечные! Так говорил Заратустра!

Двадцать четыре

После ужина я принес манускрипт на кухню. Разложил листы на столе и зажег сигарету.

– Посмотрим теперь, насколько это глупо. Начав читать, я услышал, как Мона запела.

– Тихо!

Я устроился поудобнее и прочел первые десять строк. Дойдя до конца десятой, я отбросил книгу, словно дохлую змею, и встал из-за стола. Прошелся по кухне. Невозможно! Не может быть!

– Тут что-то не так. Здесь слишком жарко. Меня это не устраивает. Мне нужно пространство, побольше свежего воздуха.

Я открыл окно и выглянул наружу. За спиной у меня лежала книга. Ну что, Бандини, – вернись к столу и дочитай. Не стой у окна. Тут книги нет, она вон там, у тебя за спиной, на столе. Иди и читай.

Плотно сжав рот, я сел и прочел еще пять строк. Кровь прихлынула к лицу. Сердце пыхтело, как колесный пароход.

– Это странно; в самом деле очень странно.

Из гостиной доносился голос Моны. Она пела. Гимн. Господи, гимны – и в такое время. Я открыл дверь и высунул голову.

– Прекрати петь сейчас же, а то я тебе в самом деле кое-что глупое покажу.

– Я буду петь, если мне захочется.

– Никаких гимнов. Я запрещаю гимны.

– И гимны тоже буду петь.

– Споешь гимн – и ты покойница. Выбирай.

– Кто покойница? – спросила мама.

– Никто, – ответил я. – Пока – никто.

Я вернулся к книге. Еще десять строк. Я подскочил и стал кусать себе ногти. Надорвал на большом пальце заусенец. Вспыхнула боль. Зажмурившись, я стиснул заусенец зубами и рванул. Под ногтем появилась капелька крови.

– Кровоточи! Кровоточи до смерти!

Одежда липла к телу. Ненавижу эту кухню. Стоя возле окна, я смотрел, как по бульвару Авалон сплошным потоком текут машины. Никогда не слыхал я такого шума. Никогда не чувствовал такой боли, как в большом пальце. Боль и шум. Все клаксоны мира собрались на этой улице. Грохот сводил меня с ума. Не могу я жить в таком месте, да еще и писать. Где-то внизу раздалось зудение крана в ванной: зззззззззззз. Кому понадобилось лезть в ванну в такое время? Какому врагу рода человеческого? Может, водопровод вышел из строя? Я сбегал через всю квартиру в нашу ванную и спустил воду. Все работает нормально – но с таким грохотом, так громко, почему же я раньше не замечал?

– В чем дело? – спросила мать.

– Здесь слишком много шума. Я не могу творить в этом бедламе. Я тебе говорю: я устал от этого сумасшедшего дома.

– Мне, наоборот, кажется, что сегодня вечер очень тихий.

– Не противоречь мне… женщина.

Я вернулся в кухню. Невозможно писать в таком месте. Неудивительно. Неудивительно – что? Ну, неудивительно, что в таком месте невозможно писать. Неудивительно? Ты о чем? Неудивительно – что? От этой кухни – один сплошной вред. От этого города один сплошной вред. Я сосал пульсирующую рану на пальце. Боль разрывала меня на куски. Я услышал, как мать говорит Моне:

– И что теперь с ним такое?

– Он дурачок, – ответила Мона. Я ворвался в комнату.

– Я тебя слышал! – завопил я. – И я тебя предупреждаю – заткнись! Я тебе покажу, кто тут глупый.

– А я и не говорила, что глупый – ты, – парировала Мона. – Я сказала, что книга твоя глупая. Не ты. – Она улыбнулась. – Я сказала, что ты – дурачок. А книга у тебя – глупая.

– Осторожнее! Как бог мне судья, я тебя предупредил.

– Да что это с вами обоими такое? – недоумевала мать.

– Она знает, – ответил я. – Спроси ее.

Собравшись с духом перед очередным испытанием, я стиснул зубы и вернулся к книге. Я держал перед собой листок, но глаз не открывал. Я боялся видеть эти строки. Ничего в этой психушке написать невозможно. Никакое искусство не может родиться из этого хаоса идиотизма. Прекрасная проза требует спокойного, мирного окружения. Возможно, даже мягкой музыки. Неудивительно! Неудивительно!

Я открыл глаза и попытался прочесть хоть что-нибудь. Не годится. Не действует. Я не мог этого читать. Попытался вслух. Не годится. Эта книга ни к черту не годится. Несколько велеречива; в ней слишком много слов. И несколько тяжеловесна. Это очень хорошая книга. Но бьет мимо цели. Довольно плохая. Нет, хуже чем просто плохая. Паршивая книга. Вонючка, а не книга. Наййраспроклятущая книга на свете. Она смехотворна; нет, она смешная; она глупая; о, она глупа, глупа, глупа, глупа. Как тебе не стыдно, дурак, за то, что написал такую глупую штуку? Мона права. Она глупая.