Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)

Не знаю, что делал Вахмитоненко, просиживая часами за своим письменным столом. Возможно, читал или составлял какие-нибудь бумаги. Но одно он делал безусловно и постоянно - слушал. Разумеется, приглушенные разговоры доносились к нему лишь в виде неразборчивого общего звучания голосов. Но разговоры его и не интересовали. Подобно "слухачу" службы ВНОС*, он ловил один, совершенно конкретный звук. Разница была та, что "слухач" ловил тонкий, еле слышный поначалу звук далекого самолета, а Вахмитоненко с таким же упорством и так же бдительно ловил звуки смеха. Стоило ему только услышать смех... Впрочем, во избежание каких-либо неправильных толкований, сделаем небольшое отступление.

_______________

* В Н О С - служба воздушного наблюдения, оповещения и связи.

Прежде всего, надо знать, что мы очень много работали. Как сказали бы теперь - "вкалывали". Штабное хозяйство дивизии - сложная штука. Как-никак тысяч восемь людей надо обуть, одеть, накормить, вооружить, умело повести в бой, уберечь от излишних потерь, вынести, вывезти и вылечить раненых... Соответственно объему работы и режим дня у нас был не легкий. В семь утра подъем, с восьми до тринадцати - работа, потом получасовой перерыв. Можно было чайку попить, по территории мясокомбината прогуляться. Потом работали мы еще один "упряг" до семнадцати часов. Тут обед и свободное время до девятнадцати. Ну, а потом - до двадцати четырех сидеть обязательно, а дальше кому как дела позволяют. Словом, мы вовсе не были бездельниками, какими нас считал Вахмитоненко.

Само собой, чтобы не одуреть от однообразной писанины и расчетов, мы иногда по ходу дела отдыхали... Бывало, кто-нибудь шутку отпустит, или веселый анекдот расскажет, или из довоенной жизни забавный случай вспомнит. Нам, молодым, много ли надо? Чуть что смешное попадется - все дружно и расхохочутся. Тут еще и реплики разные сыплются - добавляют смеху.

Надо признать, что ничего плохого я в этом не вижу и сейчас. Слово "разрядка" употреблялось тогда куда реже, чем сегодня, но понятие это существовало. Необходимость разрядки и некоторого отдыха понимали у нас, кажется, все, кроме Вахмитоненко. Стоило в нашей комнате кому-либо засмеяться, как он тут же врывался к нам. Мы вскакивали, становились по стойке "смирно", а он принимался нас песочить.

"Как вы можете? - начинал он обычно свою тираду. - Война идет! Блокада продолжается! На передовой люди гибнут! А вы сидите тут в тылу да еще и веселитесь!!"

Во время таких нравоучений он весь краснел от гнева, руки его непрерывно двигались. То он дергал себя за ремень, то расстегивал и вновь застегивал пуговицу на вороте гимнастерки, то прочесывал растопыренной пятерней свои довольно уже редкие волосы. Понемногу его крик становился тише, зато в голосе появлялись металлические нотки. Угрозы он произносил уже ровным голосом, полагая, что так они прозвучат более грозно. Были в его арсенале, собственно, две угрозы: одна - донести о нашем "легком" поведении начальнику штаба, другая - разогнать нас и отправить всех на передовую. На наше воображение действовала только первая. Кому же приятно, если на него жалуются. Кроме того, начальник штаба полковник Иванов пользовался у нас большим уважением. Это был не только отлично знающий свое дело командир, но и спокойный, справедливый человек. Вторая угроза нас совершенно не пугала. Во-первых, буквально всех нас взяли сюда, в штаб, из частей дивизии. Каждый уже немало пробыл на передовой. Никто перед возвращением туда не испытывал страха. Кроме того, каждый понимал, что за смех или подобный "дисциплинарный" проступок его из штаба не отчислят.

Дело было не в этих угрозах. Нас обижало отношение Вахмитоненко к нам как к каким-то тыловикам, окопавшимся в безопасном далеке от фронта. Послушать его - можно было подумать, что мы находимся не в блокаде, а на Большой земле, что вокруг нас не рвутся вражеские снаряды, что территория, занятая противником, не видна непосредственно из нашего окна.

Пытались мы ему что-то доказывать.

Как-то раз младший лейтенант Михеев сказал: "Я, товарищ майор, в госпитале лежал по ранению - там и то весело было. Артисты приходили, шуточные рассказы читали, смешные сценки разыгрывали... У одного раненого от смеха даже швы на животе разошлись. Так и после этого смеяться не запрещали". - "И напрасно! - обрадовался Вахмитоненко. - Вот что значит смеяться не вовремя!"

Был среди нас лейтенант Зотов - образованный паренек. До войны он учился в университете на филфаке. Так он Вахмитоненко Ильфа и Петрова напомнил, которых один строгий гражданин тоже попрекал: какой, мол, может быть смех в реконструктивный период?!

Вахмитоненко, однако, сравнением с тем строгим гражданином нисколько не смутился.

"Во-первых, - сказал он, - одно дело - реконструктивный период, а другое дело - война. А во-вторых... - Тут он нехорошо сказал, жестоко: - У вас, лейтенант Зотов, в декабре мать умерла, а в мае вы уже Ильфа с Петровым вспоминаете!.."