Дорога на Царьград

Вернувшись в комнату уже в ночной рубашке, просвечивавшей на свету в прихожей, Вера перед тем, как лечь, еще раз поцеловала мужа. Немного разочарованная его равнодушием, попадья удалилась в спальню и прикрыла за собой дверь.

Мики обождал ровно столько, сколько горит одна сигарета. Затушил окурок и опустил коробку на столик.

Он вновь внимательно прочитал надпись на дощечке, крепко прижимая ее раздвоенные половинки друг к другу и втайне надеясь, что они срастутся. Но сила его разума уступала таковой йогов-летчиков. И в конечном итоге Мики сдался и отложил поломанную дощечку в сторону. Затем убрал бумаги с высоким каролингским письмом и перешел к следующему документу.

IV. Гроцка

Гроцка, второй день Пасхи, год 1876-й

Мне вовсе не хочется умирать, но, быть может, самое лучшее для меня – это отправиться на войну. Война мне отвратительна. Не знаю, что для меня хуже – что кто-нибудь убьет меня или что я кого-нибудь убью. Подумать только – всю оставшуюся жизнь ты будешь помнить последний взгляд человека, которого ты убил. А с другой стороны – если ты мужчина – как же потом жить с воспоминаниями обо всех убитых, для защиты которых ты не сделал ничего.

Сегодня вечером мне пришлось наслушаться столько рассказов о беженцах, женщинах и детях, умирающих в горах Герцеговины, столько историй о пережитых страданиях, что сейчас я не могу заснуть. Так сердце сдавило, что только слезы помогли мне не задохнуться.

Не желая, чтобы меня кто-нибудь увидел, я вышел в заросший сорняками двор позади трактира и выплакался там за все те годы, за которые я прежде не пролил ни слезинки. Мне стыдно за себя – такого, как я есть. Я эгоистичен и избалован, я беспокоюсь о собственной смерти и остаюсь равнодушным к жизни других.

Если поразмыслить хорошенько, рвота и плач издавна были для меня худшим кошмаром, и я всегда старался их избежать. Даже когда напиваюсь вусмерть, я предпочитаю часами бороться с кружащейся вселенной, а не облегчать свое состояние рвотой.

Вот, глянул на себя в зеркало над столиком с бокалом и тазиком для умывания. Да… опух так, будто меня рвало.

Счастье, что свет свечи довольно тусклый, да и объяснять я никому и ничего не должен. Герман и Мими уже уснули, так что я могу писать.

Прибыли мы сюда с грязными, намозоленными ногами, усталые как собаки. Пока мы спускались к городку, пастухи и редкие виноградари смотрели на нас, как на костюмированных призраков, но у трактира нас встретили и отвели в комнаты. Мужскую и женскую. У них не было ни малейших сомнений в том, что мы – актеры из Белграда, с которыми некий Сима договорился, что они приедут и дадут патриотический спектакль. Мы не пытались их разубедить. Мы были уставшие и голодные. Вряд ли та настоящая актерская труппа, которую здесь ждут, прибудет завтра с зарей.

Едва мы помылись и переоделись в старые штаны и рубашки, принесенные нам по нашей просьбе, как нас, мужчин, позвали в трактир. Освежиться. Герман в белой рубашке и с поясом, тканным узорочьем, показался мне смешным и в то же время необычайно торжественным. Он нам все время твердит, что нужно продолжать путь. Понемногу я начинаю верить, что нас в Царьграде действительно ожидает то, что обещает нам Герман – а иначе как бы мы оказались здесь? Я опять не могу задержаться здесь на немного. Разве это незадача в пути – задача, которую надо решить?

Через три дня мы должны показать патриотический спектакль, призванный собрать помощь для братьев в Герцеговине и привлечь больше добровольцев.

Вначале я попытался отнестись к неожиданно возникшему делу профессионально. Я расспрашивал о сцене, на которой нам предстояло играть, и количестве зрителей, но местные – в основном мелкие торговцы и сельские домовладельцы – словно не слышали моих неоднократно повторяемых вопросов. Из-за того ли, что им пришлось нас одевать и они воспринимали нас, как бедных бродячих актеров, или из-за чего другого… Иногда мне хочется хотя бы немного почувствовать себя хозяином положения. Как эти местные с творожистыми рылами и толстыми руками. Они тут обсуждали мучительную ситуацию, в которую нас завели немцы и русские. И постоянно нас предостерегают, чтобы мы не шутили, что начнем войну против Турции, а из Герцеговины и Боснии доносятся лишь крики о помощи. Австрия намеревается наложить лапу на все наше за Дриной, а русские нас тайно поддерживают, но запрещают нам вмешиваться. Говорят, что там в России и престолонаследник стал на сторону славянофилов, и общество готовится нам помочь, но в действительности русские нас почти никак не отстаивают перед остальной Европой. Греки тоже чего-то юлят. И хотели бы с нами и не хотели бы. Им не приходит в голову прочувствовать себя обязанными договором, который мы подписали десять лет назад. Говорят, что Милутин Гарашанин, который вообще-то родом отсюда, из Гроцке, был недавно в Греции, и кроме красивых слов нам там искать нечего.