Дорога соли

Наконец Абделькадер глубоко, как-то истово вздохнул и сообщил мне на идеальном французском:

— Моих скромных познаний в тифинаге, увы, недостаточно для того, чтобы понять это. Конечно, кое-какие символы я могу разобрать, но их написание очень сильно различается в разных местах обширной территории, где пользовались тифинагом. Ведь это почти половина континента! Кроме того, я не могу понять, с какой стороны это надо читать… Нет-нет, не смейтесь, пожалуйста, это действительно не так-то просто. На тифинаге пишут по горизонтали и по вертикали, справа налево и снизу вверх. Я не знаю, где тут начало. Больше распространен вариант справа налево, но древние надписи могли быть сделаны снизу вверх. Как-никак первые тексты высекались на скалах, тогда вполне логично было начинать снизу. Разумеется, туареги используют самый древний способ письма, максимально строгий, так сказать. В нем опускаются гласные звуки. С древних времен способы написания символов разошлись как географически, так и лингвистически. Увы, я не могу разобрать, что тут написано. — Он виновато развел руками.

Таиб сказал ему что-то по-своему, Абделькадер почесал за ухом и кивнул, потом снова махнул рукой на бумажку, как бы обращая на что-то его внимание, и оба уставились на амулет. Потом Азаз что-то спросил, и все враз громко заговорили, не слушая один другого. Я представить себе не могла, как они, общаясь таким образом, понимают друг друга, впрочем, судя по всему, с этим все обстояло прекрасно.

Но тут забеспокоились детишки, да и я вместе с ними.

— В чем дело? — властно спросила я. — О чем это вы разговариваете?

В конце концов, чей это амулет, мой или не мой?

Таиб с готовностью повернулся ко мне.

— Извините. Абделькадер считает, что письмо очень старое и, скорее всего, туарегского происхождения. Там нет никаких современных добавочных значков. Их стали использовать, чтобы компенсировать отсутствие тех символов, которых в алфавите прежде не было. Например, для гласных звуков. Старые формы этой письменности весьма редко включают гласные, которые мы привыкли обозначать теперь. Все это довольно сложно…

Он умолк с таким видом, словно хотел сказать, что обыкновенной женщине этого не понять. Я чувствовала, что начинаю злиться.

Таиб словно интуитивно почуял это, поднял обе руки, будто защищаясь, и поспешил добавить еще кое-что:

— Он говорит, что Лаллава сейчас очень больна. Хабиба сидит с ней. Все женщины деревни по очереди ухаживают за этой несчастной. Поскольку мы уже приехали, нам обязательно надо зайти, хотя бы пожелать скорейшего выздоровления.

Дом, в котором обитала семья Хабибы, оказался довольно скромным, в два этажа, сложен из прессованных шлакобетонных блоков, с маленькими оконцами, прикрытыми пыльными железными решетками, и с крыльцом под яркой фабричной черепицей. Дверь была открыта. Таиб зашел в дом и позвал хозяев.

Из комнаты выбежала какая-то женщина, на ходу накрываясь платком. Увидев первого гостя, она остановилась, и тревога на лице ее мгновенно сменилась самой бурной радостью. Таиб шагнул вперед и четырежды поцеловал ее в щеки. Это приветствие показалось мне слишком уж экспансивным, горячим и даже интимным. В нем было очень мало обычной сдержанности, которая, как мне казалось, характерна для отношений между мужчинами и женщинами в этой стране. Я смотрела, как они разговаривают, стоя совсем близко друг к другу, чуть не касаясь головами. Женщина не отнимала рук, которые он все еще держал меж своих ладоней. У меня возникло такое чувство, будто я подглядываю.

Потом она посмотрела через его плечо, увидела меня и на мгновение сощурила глаза.

Таиб повернулся к нам. Лицо его было серьезно.

— Лаллава очень больна, но Хабиба говорит, что нам можно зайти повидаться с ней.

По его тону было понятно, что другого случая мы вряд ли дождемся.

— Может, мне лучше подождать снаружи? — спросила я.