Дорога в Гандольфо

— У вас билет до Алжира. Вы в Алжире. На земле. После посадки. Значит, кормить вас не положено.

— Это бесчеловечно!

— Это «Эр-Франс», мсье.

Дивероу мыкался среди алжирских таможенников. В правой руке он держал четыре пятидолларовые купюры, раскинутые веером, словно игральные карты. Каждый из трех алжирских инспекторов пропускал его, улыбался и направлял к следующему коллеге, и лишь на четвертом закончилась вся эта карусель. Багаж даже не открывали. Сэм выхватил свой чемодане ленты конвейера и в бешенстве глянул в сторону аэродромного ресторана.

Он был закрыт. По случаю религиозного праздника.

Такси, которое везло его из аэропорта в отель «Алетти» к улице Энур-эль-Кеттаби не принесло успокоения ни его нервам, ни его пустому агонизирующему желудку. Машина оказалась древней, шофер не моложе, а дорога в город изобиловала крутыми поворотами, петлями и изгибами.

— Мы очень извиняемся, мсье Дивероу, — произнес темнокожий портье на безупречном английском, — но все алжирцы соблюдают пост с восхода и до заката солнца. Такова воля Мохаммеда.

Сэм перегнулся через мраморную стойку и понизил голос до шепота:

— Послушайте, я уважаю все существующие каноны религий, но я ничего не ел и готов выложить немного денег.

— Мсье, — глаза портье расширились в религиозном экстазе, и, вмиг отрешившись от всего земного, он вытянулся во весь свой пятифутовый рост, — такова воля Мохаммеда! Воля Аллаха!

— О Всевышний, не верю своим глазам! — донеслось откуда-то из холла отеля «Алетти». Освещение было слабым, потолки высокими, а фигура кричавшего скрывалась в тени. Единственное, что Сэм узнал, — это голос, глубокий, женственный. Кажется, он когда-то слышал его, но до конца не был в этом уверен. Да и как в эту минуту, находясь на последней стадии голодания, мог быть он хоть в чем-то уверен, вглядываясь в призрачный силуэт в холле во время алжирского религиозного праздника? Все вокруг было пронизано неопределенностью.

Но тут фигура прошла через смутное пятно света, неся две огромные груди, величественно рассекавшие воздух.

«Полные и круглые». Но почему же он так испугался, узрев этот сюрприз? Десять миллионов, тридцать миллионов и даже сорок миллионов не взволновали бы его сильнее. Каким образом оказалась тут вторая жена Маккензи Хаукинза?

Она прижала прохладное полотенце ко лбу Сэма, распростертого на кровати. Шесть часов тому назад она стянула с него башмаки, носки, рубашку и сказала, чтобы он лег на спину и прекратил дрожать. И не просто сказала, а приказала. И пусть перестанет бессвязно лепетать о нацистах, курином помете и арабах с дикими глазами, которые вознамерились сбивать самолеты только потому, что те летают там, где и положено. Такой вот разговор!

Но это было шесть часов назад. И заданный отрезок времени она отвлекла его от мыслей о еде, о Маккензи Хаукинзе и некоем шейхе по имени Азаз-Варак, а также — о Боже! — о похищении папы!

И, кроме того, ей удалось свести общее умопомешательство до уровня обычного кошмара средней величины.

Он вспомнил, ее звали Мэдж. И еще вспомнил, как она сидела рядом с ним в гостиной Регины Гринберг и то и дело касалась рукой его колена, чтобы подчеркнуть то, о чем говорит. Он отчетливо помнил это, потому что она всякий раз наклонялась в его сторону, и ему казалось, что ее полные и круглые груди вот-вот разорвут тонкую ткань крестьянской кофточки, как, похоже, они и сделают сейчас с надетой на нее шелковой блузкой.

— Чуть позже, — сказала она ему своим глубоким грудным голосом. — Портье заверил, что ты первым получишь поднос из кухни. А теперь, мой милый, расслабься.

— Повтори-ка еще раз, — попросил он.

— Насчет еды?

— Нет, насчет того, как ты очутилась здесь, в Алжире. Мысли о еде я уже выбросил из головы.

— Ты снова начал лепетать, как в бреду. Ты мне не веришь?

— Может, я что-то упустил...

— Ты просто дразнишь меня, — проговорила Мэдж, опасно наклоняясь к изголовью кровати, чтобы поправить полотенце. — Ладно. Расскажу коротко и ясно. Так вот, мой последний муж занимался импортом произведений африканского искусства и был известен на всем западном побережье Штатов. Когда он умер, оказалось, что более ста тысяч долларов вложено в статуи муссо-гроссаи семнадцатого столетия. Однако, черт побери, что было делать мне с более чем пятью сотнями скульптурных изображений голых пигмеев? Я мыслю реально и поступаю так, как должны поступать практичные люди. Я пытаюсь аннулировать заказ и вернуть обратно свои деньги. Алжир — лучшая расчетная палата для этих муссо-гроссаи, черт возьми! Но что с тобою опять?

Дивероу не смог совладать с собой. Он хохотал так, что по его щекам заструились слезы.

— Прости меня! Это куда изобретательней, чем бегство в Лондон от флиртующего мужа. Или гастрономическая школа в Берлине. Бог мой, это же прекрасно! Пять сотен голых пигмеев! Ты сама это сочинила или это выдумка Мака?

— Ты излишне подозрителен, — улыбнулась Мэдж — вежливо, понимающе — и убрала полотенце со лба. — Тут невозможно жить. Я намочу полотенце в холодной воде. Завтрак принесут минут через пятнадцать — двадцать.