Дороги и люди

В дни путешествия мне вдруг порой казалось, что с многим из увиденного я уже сталкивался раньше. Хотя быть этого не могло — просто живые рассказы Владимира Николаевича обретали зримость. И, вспоминая его, я всякий раз с завистью думал о том, как важно человеку смолоду найти свое настоящее призвание.

Теплоход шел вниз по Иртышу. Правый берег, как у всех рек Северного полушария, высокий и крутой. Над ним — тайга. Река подмывает берег. Он осыпается и тащит за собой лес. Березы и сосны, цепляясь корнями за песчаный откос, сползают вниз. К самому краю обрыва подступает новый строй. Обреченные, стоят деревья в ожидании гибели, будто перед расстрелом.

Может, правы те, кто утверждает, что само слово «Иртыш» означает «река, буравящая землю». У Чехова есть строки: «Иртыш не шумит и не ревет, а похоже на то, как будто он стучит у себя на дне по гробам. Проклятое впечатление!»

Крутой берег реки, с которого падают тысячи и тысячи умирающих деревьев, выглядит трагично. Так было испокон веку — с тех пор, как по берегам Иртыша встала тайга, или с тех пор, как в тайге пробил себе русло Иртыш. Так было. Но должно ли вечно так быть? Разве нельзя хотя бы замедлить этот процесс? Или, наконец, использовать падающий в реку лес? Несведущий в этих делах, я спросил у местного знатока. Он усмехнулся и сказал:

— Вы это серьезно? Мы тут естественный прирост не успеваем вырубать. В самой тайге леса пропадает куда больше, чем в реке.

Спорить я не стал, но про себя упрямо подумал, что все-таки можно, очевидно, найти рентабельный, благоразумный путь к спасению гибнущего богатства.

Вечером капитан «Чернышевского» пригласил всех на палубу поглядеть, как Иртыш, завершая свой четырехтысячекилометровый путь, сливается с Обью. Вчера в этот же час, когда мы вышли из Тобольска, лил дождь и Иртыш был мрачен. Шумел дождь и близ устья реки Вагай — быть может, так же, как и в ту темную августовскую ночь 1584 года, когда Ермак Тимофеевич «...мощною рукой своей валы седые» рассекал... «но сила року уступила, и, закипев страшней, река героя с шумом поглотила».

Различия в цвете иртышской и обской воды увидеть не удалось — было слишком темно. Но нельзя было не ощутить необычайного раздолья, возникающего там, где взялись крепко за руки две могучие реки, взялись и будто вскрикнули радостно: «Шире круг!»

Откуда ни возьмись, словно по волшебству, из черноты неба вдруг блеснула луна и «осребрила» грандиозность вод. Она сделала это, казалось, из доброты, из солидарности к своей союзнице-воде: «Любуйтесь, люди, какая красота и какая сила!»

Да, природа отзывчива, добра. Иногда, пожалуй, добрее людей.

Издавна установилась в географии великая, хотя и неизбежная, несправедливость. Течет река, вбирает в себя один приток, другой, третий. Иной раз даже не меньшую реку, чем сама. Набирает сил, становится могучей, поглощая собой и своих кормилиц, и их имена. Сохраняет только свое, одно свое имя...

Утром Обь торжествующе засверкала после долгих, словно тропических ливней, хотя лили они в Приполярье.

Обь — широченная водная улица с довольно интенсивным движением. Чем дальше, тем сильнее чувствуется ее причастность к нефти. Идут на буксире длиннущие, в три прицепа, чистенькие серебристые баржи-цистерны. Идут сухогрузы с машинами, трубами, белыми панелями домов. Мчатся на подводных крыльях, чванливо задрав кверху носы, «ракеты» и «метеоры». И раз на воде сигналить разрешено — сигналят при встрече во всю мочь. Кажется, идешь по морскому проливу — так широка и оживленна река. Недаром кто-то из писателей назвал Обь «длинным морем».

В один из июньских дней 1888 года «Сибирская газета», выходившая в Томске, оповестила: «Наш знаменитый писатель Глеб Иванович Успенский будет в это лето путешествовать по Сибири и с одним из следующих пароходов прибудет в Томск...»

Сибирские очерки Успенского помогают почти зримо увидеть его время и соразмерить с нынешним временем. Ну, скажем: «...бесконечная водяная пустыня Оби, без берегов и почти без признаков человеческого жилья...» Это ушло, отодвинулось в неоглядно далекое прошлое. А вот то, что осталось: «Из воды торчат верхушки деревьев, потопленных, вероятно, дремучих лесов...» Это видишь и сейчас точно так же, как видел Успенский. Но вот снова разрыв, снова ощущение давно ушедших лет: «Иной раз и сама жизнь этих пустынных тайговых мест какою-нибудь неожиданностью отбрасывает вас от современности на такие непомерные расстояния, что потом и дороги-то к этой современности долгое время отыскать не можешь».