Дорогие Американские Авиалинии

Шел 1963 год. Мне было девять, до дня рождения оставалось всего несколько дней, и уже не один месяц я постоянно думал о двух вещах: о лошади, которую мне отчаянно хотелось получить на день рождения, и о ядерной войне. Лошадка мне виделась черно-пегая, примерно такая же, на какой ездил в «Бонанзе»[66] Майкл Лэндон в роли Малыша Джо. Того коня звали Кочис,[67]

но обычно Малыш Джо кликал его Куч. (Тут я должен добавить, что Стелла именовала свой женский орган «мадам Куч»,[68] — милый эвфемизм, но из-за него любые наши сальные разговорчики непременно оборачивались для меня мучительным упражнением в ностальгии.) Малыш Джо поил Кочиса из своей шляпы, а однажды, к моему восхищению, напоил его кофе. Лошадь пьет кофе! Для Нового Орлеана идеально — я полагал, что моей лошадке понравится наш местный сорт с цикорием. Конечно, я был слишком мал и ничего не знал о зонировании территории и о нормах площади для содержания лошадей, но я не сомневался, что моему Кучу вполне понравится наш задний двор и он с радостью будет носить меня на себе в школу и обратно, а в школе я буду привязывать его к стойке для великов и обязательно оставлять ведро с водой или большой кофе au lait.

Отец лишь походя отмахнулся от моей идеи — «A-а… Нет», — зато нерешительную мисс Виллу, казалось, можно было склонить на свою сторону. «От лошадей заводятся мухи», — сказала она, но это я готов был уладить. Я махом завешу весь двор тысячей мушиных липучек, которые будут покачиваться на ветру, как тибетские молитвенные флажки. Я постоянно буду ходить с мухобойкой на поясе, и мой друг Гарри Беккер с нашей же улицы обещал мне делать так же — за небольшую плату или вовсе даром. Вместе мы, конечно, решим проблему с мухами.

Но вот с атомной катастрофой, которая, я чувствовал, уже надвигается, я ничего поделать не мог. Вообще-то ее зловещая тень была моим невысказанным ответом на мамины подозрения, что я еще мал и не смогу заботиться о лошади. Но больше я уже не вырасту, так я думал, исходя из скорого наступления ядерной зимы. Ее неотвратимые лучи гладили меня всякий раз, когда мы под вой сирен воздушной тревоги забивались под парты, левым локтем закрывая глаза, а правым — затылок, однако подставив под ударную волну торчащие задницы (вот так и сгинули бы американские детишки — начиная с задов), и я не переставал гадать, увижу ли я сквозь щит из век и руки губительную вспышку и успею ли почувствовать, как горят мои волосы, — этого я боялся даже больше смерти (по второму пункту учительница сказала, что нет). Неотвратимость гибели я чувствовал и всякий раз, когда трансляцию «Бонанзы» прерывали для жуткой проверки «Системы оповещения в чрезвычайной ситуации», и сразу казалось, что в комнате стало градусов на десять холоднее. Что, вот так все и кончится? Лорн Грин[69]

сменится леденящим гудком и грохочущим Армагеддоном? «В случае настоящей тревоги вам прикажут настроиться на местную радиостанцию». Я представлял, как бросаюсь в гостиную к нашей радиоле с комод размером, лихорадочно кручу настройку и слушаю конец света, влетая в него на рекламе мускатной шипучки «Рекс» или на пляжном джингле: «На пляже, на пляже, на Пончартрейн-бич[70] все радости жизни можно получить». «Вас ждут карусели, и русские горки, и шестнадцать веселых французских пуделей на Пуделином экспре…» Шарах!!! Вас ждет гигантское оранжевое облако в форме гриба! Конец всему! В том числе тебе, мне и шестнадцати веселым пуделям! Новый Орлеан имеет статус портового города («ключевого

портового города», говорили в школе), и потому его сметут первым же залпом; такова, говорили нам, цена за то, что мы живем в таком важном месте. А еще ходили слухи, что русские ненавидят Марди Грас и/или, раз уж на то пошло, любые карнавальные шествия.

Из-за моих страхов самые невинные события вроде падающей звезды оборачивались мгновениями ужаса (а вдруг это ракета?), и оттого у нас с отцом вошло в привычку делить утреннюю газету не самым обычным образом. Я забирал первые полосы, а он — комиксы. (Спортивные страницы нас никогда особо не интересовали.) Я прочесывал заголовки, выискивая предвестья зловещего конца, — в ту весну еще дотлевал кубинский кризис, — а отец тем временем с точно таким же сосредоточенным лицом рассматривал комиксы. Меня угнетало международное положение, его еще больше угнетало положение в американском юморе. Может, он не мог смеяться над тем, как Люси украла мяч у Чарли Брауна, потому что это слишком живо напоминало польскую историю, не знаю. Но уж точно диалект Энди Шляппа[71] он считал не поддающимся дешифровке (как и я). Да, и вам следует знать, что комиксы он читал не для развлечения. Просто мать беспрестанно плакалась, что у него нет никакого чувства юмора, и ему хотелось наконец порадовать ее. Так что это была у него учеба — он бился в попытках взломать секрет смешного и, может быть, развеселить мисс Виллу. Дагвуд Бамстед[72] был его наставником в любви, его Сирано.