Русская душа

Русской женщине посвящаю

Забыть такое невозможно. Безжалостное время всё дальше и дальше уводит те события, а они, почему– то ещё ярче встают перед глазами, будто это было… ну вот только вчера.

В голодном июне сорок третьего года тот день выдался особенно жарким. К обеду раскалённое солнце выкатилось на самую макушку неба, пытаясь заглянуть на северную сторону нашей мазанки, где в узенькой полоске тени на завалинке сидели бабушка Апрося и я, пацан четырёх лет от роду. ( От зноя можно было спрятаться и в избе, но там мама обновляла глиняные полы, готовилась к Троице). Под деревянными ступеньками, отгоняя мух, то и дело щёлкала зубами наша Дамка. Подле сарая в куче золы окопались куры, взъерошив перья и разинув белые клювы. Напротив окна под стожком прошлогодней соломы сидели сизари и среди них каким– то образом затесалась ворона. Вся эта голодающая орава: и голуби, и куры, и Дамка, и я притомились от жары в ожидании, когда мама, разделавшись с полами, вытащит из печки чугунок с кормовой свеклой. (В доме поесть было больше нечего).

Одна лишь бабушка жила совершенно другой жизнью. Она всё глядела на большак, тянувшийся через все поля до самой до Верхней Хавы. Три её сына и зять (мой отец) по этому большаку уфшли на фронт. Оттуда, из Хавы приходили в деревню все новости, похоронки. Калеки возвращались с фронта по этому большаку и редкие-редкие счастливчики– отпускники.

Встрепенулась вдруг бабушка, приложила ко лбу ладонь козырьком, вытянулась в струнку, как рыцарь на дозоре.

–Варькя, а Варькь?– кликнула она маму, не поворачиваясь и не вздрогнув телом.

–Чаво?– послышался в ответ голос мамы.

–Штой– та ноне стадо рано гонють?!– было не понятно, то ли она спрашивала, то ли сообщала.

–Чудныя! Какое– то стадо ей мерещица. Время– только обед. Мы ишо на поля пойдём, а уж тады стадо пригонють.

А я табе гварю эт стадо гонють,– с досадой повысила голос бабушка.– Ты всяда вот поперёк матри становисси. Табе– белыя, а ты– чёрныя.

Мама вышла в сени, подошла к порогу, прислонив ладонь козырьком, стала всматриваться в сторону Хавы. По большаку в нашу сторону двигалось большое облако пыли. Разглядеть за пригорком, кто именно поднимал пыль, не было возможным. Облако медленно плыло к деревне. Тут из других изб повыскакивали женщины, ребятишки. Тоже видят, как облако спустилось в лощину и косогором стало приближаться к нашим домам. Из-за вершины пригорка, около первых домов показался солдатик с винтовкой за плечами, скатка поперёк груди, как положено, пилотка с красной звёздочкой, погоны красные.

–Стадо, стадо,-передразнила мама бабушку.– Эт вить немчуру пленную гонють. Наши солдатики вядуть. То-очна!

За солдатиком шла колонна пленных румын: кто прихрамывал, опираясь на палку; иные поддерживали друг друга, обнявшись за плечи; другие угрюмо плелись в одиночку, пошатываясь из стороны в сторону. Рваная одежда и лица были в такой пыли, что блестели только глаза, зубы да пуговицы.

Тишина деревни улетучилась в раз: нараставший с каждым шагом топот пленных всполошил разомлевших от жары собак; поднялся такой гвалт, что на целую псарню бы хватило; перепуганные собачьим лаем, закудахтали куры. Петухи взметнулись на заборы, заполошно возражая, что без их ведома выкрали тишину, не покидавшую деревню ни днём, ни ночью.

Всё живое пришло в движение, и только люди застыли в немом оцепенении. Бабы, детишки пооткрывали рты. Немчуру (любого иноземца у нас зовут немчурой) они видели впервые, потому как со времён татаро-монгольского нашествия по большаку от Хавы и дальше до Шукавки ни один сапог басурманина не поднимал пыль. Такое было в диковинку.