Дорогой длинною

Про дело он сказал просто так - чтобы Митро отвязался. Никаких дел у Ильи не было, и вечером он рассчитывал посидеть в трактире на Грузинке с тамошними цыганами. Там можно было наслушаться разговоров о конных базарах, узнать все городские сплетни, разведать что-нибудь о своём таборе, который, по слухам, уже отправился зимовать на Смоленщину. И менять всё это на чьи-то именины? Пусть даже и баташевские? Да гори они ясным пламенем!

Митро взглянул на Илью исподлобья. Поднялся, хмуро сказал:

– Ну, дело твоё… - и вышел. Дверь хлопнула так, что закачалась занавеска.

Варька испепелила брата взглядом, вскочила и, чеканя шаг, ушла на кухню.

Кузьма расстроенно прошёлся по горнице.

– И что ты, Илюха, ей-богу… Жалко, что ли? Кусок, что ли, от тебя отвалится? Весь хор бы выручил… Право слово, как будто не цыган.

– Замолчи! - огрызнулся Илья. Ему было неловко. Может, и в самом деле стоило бы съездить? Весной, когда они с Варькой вернутся в табор, можно будет с чистой душой хвастаться, что бывал в доме у настоящих миллионщиков, а не только впаривал им на ярмарке морёных жеребцов, как вся таборная братия. Да и Арапо, кажется, обиделся… Илья тряхнул головой:

нет, не станет он петь в хоре!

Снова хлопнула входная дверь. Илья поднял голову, недовольно посмотрел на входящего Митро. Открыл было рот, чтобы спросить, чего ещё надо, но вслед за Митро в горницу вошла… Настя. Илья растерянно вскочил.

Тут же сел обратно, спохватившись, что перед ним всего-навсего цыганская девчонка. Торопливо напустил на себя безразличный вид.

– Добрый вечер, Илья, - весело сказала Настя, сбрасывая платок. От ноябрьского холода её лицо горело румянцем, живо блестели чёрные глаза, на щеках появились озорные ямочки. Глядя на них, Илья пытался собраться с духом.

– Здравствуй, - кое-как выговорил он.

Митро, стоящий у порога, усмехнулся:

– Вот, согласилась прийти упросить тебя. Хватит тебе одной Настьки, или всех шестерых девок согнать?

В лицо Ильи жарко ударила кровь. Он опустил глаза. Ну, Арапо… Вон что удумал…

– Помоги нам, Илья, - серьёзно сказала Настя. Илья, не услышав насмешки в её голосе, осторожно поднял голову. - Помоги, что тебе стоит? Некому петь.

У всех баритоны, басы, а тенор - только у дяди Васи да Кузьмы. Но Кузьма же маленький, не сможет он один. Поможешь, морэ? Или в ноги тебе падать?

– Настя быстро шагнула к нему, склонилась, и Илья с ужасом понял: сейчас и впрямь упадёт на колени.

– Не надо, я пойду! - вырвалось у него. Илья поспешно шагнул к Насте, стараясь остановить, не дать… но она уже выпрямилась, тихо смеясь, одёрнула платье и повертела у него перед глазами маленьким блестящим диском:

– Что это ты пол рублями кроешь, Илья? Я ещё с порога увидела - валяется…

Сидящий на подоконнике Кузьма расхохотался. Илья пробормотал что-то невразумительное, отвернулся.

– Последний раз спрашиваю - едешь с нами или нет? - приблизившись к нему, спросила Настя.

– Еду, - глядя в пол, буркнул Илья.

Рассмеявшись, Настя хлопнула в ладоши, бросила на стол рубль и кинулась за порог.

– Ну, морэ, вот это я тебе припомню! - сказал Илья, мрачно взглянув на Митро, когда серебряный рубль перестал вертеться на столешнице и улёгся у самого края.

– Да на здоровье, - невозмутимо отозвался Митро. Подойдя, положил руку на плечо Ильи. - Пойдём-ка к нам, прикинем на тебя мой казакин старый.

До вечера время есть, Макарьевна тебе подгонит. И не пугайся ты так. У Баташева - это всё-таки не у сиятельных. Тут попроще, свои люди.

К вечеру поднялся ветер. Старая ветла угрожающе гудела, качая над Живодёркой голыми сучьями. Сухие листья стаей неслись вдоль улицы. Над крышей Большого дома повисла луна. Илья смотрел на неё, стоя у калитки домика Макарьевны, и ему казалось, что лунный бубен тоже дрожит и раскачивается от ветра. Было холодно. Казакин Митро, который Макарьевна наспех ушила за вечер, давил под мышками, воротник казался деревянным. Хотелось есть и ещё почему-то пива. Но и о том, и о другом нельзя было и думать: четыре запряжённые парами пролётки уже стояли у ворот Большого дома.

За ними стояла коляска Зины Хрустальной - единственной цыганки в хоре, имеющей собственный выезд. Зина, закутанная в лисий салоп, неподвижно сидела в глубине экипажа; в тусклом свете фонаря Илья видел её надменное красивое лицо. Пронзительные вопли Кузьмы, торгующегося с извозчиком, разносились по всей Живодёрке:

– Эй, дорогой мой, почему двугривенный-то? В тот раз пятиалтынник был!

А по совести - и пятака тебе хватит, не в Ерусалим ехать-то! Бога побойся, разбойничья морда!

В стоящей впереди пролётке торопливо рассаживались молодые цыганки.

Вытянув шею, Илья попытался высмотреть Настьку. Та сидела спиной к нему, кутаясь в тяжёлую, расписанную розами шаль, что-то шептала на ухо Варьке.

Кто-то звонко, на всю улицу, запел: "Матушка-голубушка".

– Не петь. Голоса беречь! - отрывисто приказал Яков Васильев. Быстрыми шагами подошёл к крыльцу, с которого не спеша спускалась мать Митро Марья Васильевна в чёрном бархатном платье и собольей ротонде внакидку:

– Ну, Маша! Тебя одну ждём.